"Ирина Николаевна Васюченко. Голубая акула " - читать интересную книгу автора

все так..." Знакомых было много. Рои. Полчища. Отцовское весьма приличное
жалованье уходило на мамины приемы, и я с малолетства привык к домашним
спорам из=за очередной покупки, еще одного званого обеда, а впрочем, из=за
чего угодно.
Отец был хмур. Вся его фигура, даже спина выражала чрезвычайное
недовольство, может статься, не мамой, а миропорядком. Мне всегда казалось,
что папа не одобряет землю и небо, а также то, что находится между ними,
почти без изъятий. Но мама говорила, что она прекрасно все понимает. Его
молчание демонстративно, оно направлено против нее, пусть он посмеет
сказать, что это не так!
При малейшем противоречии мама взрывалась и со слезами на глазах
осыпала его упреками: "Если бы не ты... я пожертвовала всем... и после этого
ты еще позволяешь себе... ничтожество!.." Это она говорила о таланте, о
театре, где мама блистала бы, обожаемая публикой, если б не отдала себя
семье, которая теперь платит ей такой черной неблагодарностью.
С младенческих лет я ненавидел ее крики, этот злой звенящий голос
терзал меня невыразимо. Но при всем том я считал, что так и есть: в маме
погибает великая артистка, вторая Рашель. Так было, пока однажды во время
подобной сцены дедушка не вышел из своей комнаты бледный как полотно и не
закричал (а от него крика никто никогда не слышал):
- Замолчи, дура! Ты всех измучила! Стыдись! Какой талант? У тебя его
никогда не было! Я же водил тебя к Дарданскому, он сказал, что ты всегда
будешь на выходах, а этой жалкой участи он не желает и врагу, не то что
дочери своего друга! Он утверждал...
- Неправда! - взвизгнула мама. --- Такой даже я видел ее впервые. -
Дарданский говорил, что я очень одарена, что если бы не близорукость, не то,
что Дездемоне нельзя быть в очках...
Мама заплакала. Но дедушка неумолимо продолжал:
- Я старый осел! Это же я его просил не говорить тебе всей правды. Мне
казалось, так тебе будет легче перенести... Ранить тебя побоялся! Ты теперь
зато сама всех кругом ранишь! Максиму жизнь испортила, теперь Коле детство
отравляешь! Где он возьмет второе детство?
Он махнул рукой в мою сторону и, тяжело повернувшись, исчез за дверью
своей комнаты. Дед в то время был уже очень болен. Года не прошло, как его
не стало. Все эти месяцы в доме царила скверная, неживая тишина. Потом были
похороны, слезы, траур. И все пошло как прежде: попреки из=за денег, вопли,
рыданья, и снова гости, и мама в их кругу воздушная, трогательная, с
порхающей детской улыбкой на губах. "Какая душа! А ум... темперамент... Да,
это была бы актриса!"
Дарданский, должно быть, все=таки ошибся. Мама была талантлива. Недаром
же я знавал неглупых, порядочных людей, которые не раздумывая дали бы
пощечину всякому, кто бы решился заикнуться, что госпожа Алтуфьева не ангел
во плоти.
Перед любым встречным она готова была играть, словно перед полным
залом, выбирая роли самых пленительных героинь. Для них у нее были пылкое,
нежное сердце, широкие взгляды, просвещенный ум и даже чувство юмора. Мама
играла без устали, вдохновенно и страстно. А уж что при этом творилось за
кулисами, дело десятое.
Как=то перед войной я, помнится, разговорился в трактире с одним
актером. То был, судя по всему, безнадежный пропойца, но человек с головой.