"Иван Василенко. Подлинное скверно" - читать интересную книгу автора

законные сроки давно прошли.
По пути домой я зашел к Павлу Тихоновичу в его мастерскую.
- Вы совсем забыли меня, - мягко упрекнул он. - Уж и не помню, когда
были в последний раз.
После службы в мировом съезде я допоздна занимался "Методикой"
Тихомирова. Но разве это могло служить оправданием! Да еще в случае с
человеком, которого так незаслуженно обидели. Мне стало стыдно, и я сказал:
- Зато теперь буду вас навещать, пока не разыщем дело. В мировом съезде
его нет. Где же оно? Кому вы его вручили?
- Мне объяснили, что апелляцию в съезд надо подавать через того
мирового судью, который вынес решение. Я так и сделал. Принял мою жалобу
письмоводитель и даже расписку выдал, а почему не передал дело в съезд,
понятия не имею. Жалобу, конечно, писал не сам, а стряпчий Иорданский. Он
хоть и пьяница, а в судах, говорят, не одного присяжного в калошу сажал.
Спрашиваю его: "Почему же до сих пор нет движения?" Он загадочно смеется.
"Надоедайте, говорит, им, требуйте".
Вечером я раскрыл свою "Методику", но из головы никак не шла фраза:
"Загадочно смеется", и я не мог сосредоточиться. "Загадочно смеется,
загадочно смеется"... Что бы это могло обозначать?.. Ведь неспроста же он
так смеется. Значит, что-то знает или, по крайней, мере, подозревает. Ложась
спать, я твердо решил, что завтра, по окончании занятий в съезде, пойду
проводить Севастьяна Петровича до его дома и по дороге расспрошу, что все
это могло обозначать.
Но провожать Севастьяна Петровича не пришлось. На другой день случилось
нечто, о чем я и сейчас, много лет спустя, вспоминаю с содроганием.
Из всех служащих канцелярии Севастьян Петрович был единственным, кто
мне нравился. Тимошка-тот был копией в уменьшенном размере письмоводителя
Василия из камеры мирового судьи. Касьян - о нем и говорить не приходится.
Это даже не человек, а жалкое подобие человека. Арнольда Викентьевича я не
понимал. Он всех высмеивал - богатых за то, что они богатые, бедных за то,
что они бедные, умных за то, что они умные, дураков за то, что они дураки,
подлецов за то, что они подлецы. Наверно, жизнь по нем проехалась тяжелым
возом на железных колесах. И только в Севастьяне Петровиче я чувствовал за
его конфузливой улыбкой настоящую человеческую душу. Но именно его избрали
адвокаты с университетскими значками на визитках и фраках козлом отпущения
для насмешек и издевательств. Каких только прозвищ они ему не придумывали,
каких каверз не устраивали! Был даже случай, когда один дурак с
университетским дипломом подложил ему под стул и зажег шутиху, и бедный
старик бросился в страхе из канцелярии в коридор.
В день, когда я намеревался с Севастьяном Петровичем поговорить, он
пришел в канцелярию больной лихорадкой. Сидя в своем кресле, старик
прикрывал глаза и все ниже и ниже опускал голову. Этим и воспользовался
помощник присяжного поверенного, шут с высшим образованием, Абрикосов. Он
расплавил сургуч и прикрепил им к столу кончик бороды старика. Севастьян
Петрович с трудом открыл глаза, сделал движение, чтобы приподнять голову, -
и от боли застонал. Абрикосов прыснул. Севастьян Петрович конфузливо, через
силу, улыбнулся, поднялся и, пошатываясь, пошел из канцелярии. Лицо у
Арнольда Викентьевича исказилось. Он подошел к Абрикосову и прохрипел:
- Я тебе, сволочь, морду разобью. Вон отсюда!
Абрикосов попятился к двери. У Арнольда Викентьевича вдруг затряслись