"Иван Василенко. Подлинное скверно" - читать интересную книгу автора

ошпаренная, и принималась на весь базар облаивать его. "Господа, - обращался
Прицепкин к окружавшим их людям, - вы слышите, как она меня оскорбляет?
Будьте свидетелями". И подавал на торговку в суд. Базар находился в участке
мирового судьи Буряковского. К нему-то и поступало дело. У Буряковского был
свой метод вести такие дела. Он говорил тяжущимся: "Я ухожу и вернусь через
десять минут. Чтоб вы за это время на чем-нибудь сошлись. Не сойдетесь,
обоим хуже будет". Обычно Прицепкин запрашивал с обидчиц от пятнадцати до
двадцати рублей. Начинался торг, в конце которого сходились на пяти или семи
рублях. "Вот и молодцы, что поладили", - говорил судья, довольный своим
методом примирения сторон. Прицепкин клал в портмоне деньги и отправлялся с
обидчицей в ближайший трактир пить мировую. Там, за отдельным столиком,
торговка вполголоса высказывала ему все известные ей бранные слова.
Прицепкин слушал, сочувственно кивал головой, даже поддакивал своей
собеседнице и пил за ее здоровье.
Как Прицепкин вызывал торговок на оскорбление, знал весь город, в том
числе и судья Буряковский. Тем не менее Прицепкин неизменно выигрывал дело.
В кругу своих приятелей судья говорил: "Знаю: он мошенник. Но что шепчет
этот мошенник торговке на ухо, никто не слышит, а как торговка кроет его
последними словами, слышат все. Представьте, что я отказал бы плуту. Он
передаст дело в съезд мировых судей. А там, приняв во внимание показания
свидетелей, мое решение, как пить дать, отменят. Зачем же мне терять
репутацию справедливого судьи?"
Через каждые два-три дня отец спрашивал меня: "Ну, Митя, как идут твои
дела?" - "Все так же, - отвечал я. - Снимаю копии". Отец говорил: "Гм..." -
и задумывался. Видимо, он все-таки недоумевал, как это могло получиться, что
меня, изучавшего геометрию с алгеброй, естество знание и всеобщую историю,
ни в чем больше не используют, как только в писании копий. Вначале он о
Севастьяне Петровиче говорил: "Чудный человек, чудный!" Теперь, со
свойственной ему особенностью переходить от восхищения к брани, раздраженно
восклицал- "Черт бородатый! Будто не может посадить на что-нибудь
посерьезней!" Я объяснял, что ничего более серьезного там нет. Тимошка
повестки пишет, Касьян сидит на входящих и исходящих и подшивает бумаги к
делу, Арнольд Викентьевич стучит на машинке. Вот только Севастьян Петрович
ведет более серьезную работу - записывает в протокол все судопроизводство,
но Севастьян Петрович не в счет: он - начальство. Вероятно, отец омнил, что
и сам он, прослужив в канцелярии десятки лет, занимается тем же, чем и
шестнадцатилетний недоучка Касьян: регистрирует бумаги и пришивает их к
делу. Вздохнув, он переводил разговор на что-нибудь другое. Двадцатого числа
Севастьян Петрович вынул из шкаа железную кружку и, похожий на крестьянина,
собирающего подаяния для погорельцев, отнес ее в кабинет секретаря. К концу
занятий мы поодиночке заходили к нашему страшному, сделанному из папье-маше
начальнику и получали жалованье и братские. Братские - это содержимое
кружки. Оно делилось между Арнольдом Викентьевичем, Касьяном, Тимошкой и
мною пропорционально получаемому жалованью. Пошел и я. Секретарь придвинул
ко мне мертвым пальцем кучку серебряных монет и сказал:
- Возьмите. Старайтесь.
Это были братские. Потом, отдельно, он выдал жалованье и велел
расписаться.
Когда я вернулся в канцелярию, Арнольд Викентьевич возбужденно спросил:
- Сколько братских? Я сосчитал: