"Борис Львович Васильев. Прах невостребованный " - читать интересную книгу автора

Моя 12-я рота и 11-я рота составляют одну сводную, и потому получилось два
ротных командира. Без наблюдения стрелков оставить нельзя, и мы дежурим
ночью по три часа: пройдешь по окопам, по блиндажам, посмотришь, есть ли
наблюдатели по бойницам, не спят ли стрелки, не заметно ли какого-нибудь
движения в неприятельских окопах и т.п. Наша землянка в 3 арш. длиною в 30
шагах от передовых окопов, а между нашими и австрийскими окопами всего
120-150 шагов. У одной стены землянки спит наш батальонный командир, капитан
князь Друцкой-Соколинский, а к другой прижался командир 11-й роты; я же
между ними сижу на цинковой коробке из-под патронов, светит мне свеча,
вставленная в штыковую трубку: штык воткнута в землю. Сейчас кончу это
письмо и постараюсь, прижавшись в уголок, заснуть: скоро начнет светать.
Телефонист сейчас сказал, что далеко влево от нас сильный
артиллерийский огонь - очевидно, австро-германцы решили во что бы то ни
стало прорвать нашу линию. Хоть бы Бог помог нам отбить эти атаки и на
австрийских плечах докатиться до Львова.
Ну, спи спокойно, моя дорогая. Крепко целую тебя, моя милая Женек!
Твой Федра".
"17 августа 16 года. Окопы. № 15
Затишье продолжается: только вечером и ночью беспрерывно поддерживается
огонь, не столько губительный, сколько нервирующий - в течение пяти суток,
как мы находимся в этоих окопах, в нашей роте убито - 5, ранено - 7, и то
большею частью они погибли от бомб, бросаемых из неприятельских окопов.
Вчера вечером и сегодня утром несколько бомб разорвалось рядом с нашей
землянкой, но все обошлось благополучно.
Откровенно говоря, уж надоело сидеть здесь, тем более, что вчера и
третьяго дня шли дожди - по ходам сообщения грязь, липкая глинистая грязь.
Спать приходится, согнувшись в три погибели: шинель служит матрацем,
подушкой и одеялом: приходится изощряться. Уж семь дней прошло, как я не
снимал сапог - ноги, извини за выражение, сопрели. Противно так!
Обед сюда носят деньщики: наш обоз стоит верстах в 9-ти отсюда. И
деньщикам достается, и обед холодный, потому что огонь разводить нельзя - от
противника все видно и сейчас же обстреляют. У меня деньщиком Федот Ткачев,
лет сорока: хороший услужливый малый, относится ко мне с каким-то боязливьм
почтением: наверно, потому, что я не употребляю "изящной литературы". Все
положительно здесь ругаются и ругаются прямо-таки артистически, как может
ругаться только русский. Спрашиваю одного офицера: "Почему и зачем вы
совершенно беспричинно ругаетесь?" - "А чего ж мне не ругаться? Что я,
архиерей, что ли?" Вот и все - коротко и ясно. Ну пусть на здоровье
ругаются - во мне слишком сильно отвращение к этому лексикону, чтобы
соблазниться общим примером.
Писала ли ты Сергею Артемьевичу? Ты, Женек, не откладывай нашего дела в
долгий ящик и делай то, что можешь делать. Пиши, дорогая беляночка, не
забывай безумно любящего тебя
Федру".
"18 августа 16 г. № 16
Не знаю, что сегодня со мною: подействовала ли постоянная опасность,
предчувствие ли какой-то перемены в твоей душе - не знаю! Но только какая-то
тоска сжимает сердце - это не предчувствие опасности, не скука одиночества -
нет, это боязнь за тебя, за твою любовь!
Вчера в 2 ч. ночи, когда я шел со своей ротой из окопов, мне пришлось