"Алексей Варламов. Александр Грин " - читать интересную книгу автора

партии эсеров, не знал Гриневского, и вся Россия знала Савинкова. Это был
тот самый случай, когда качество текста определялось не столько его
литературными достоинствами, сколько тем, что мы теперь называем пиаром. Что
бы ни написал Савинков, это было обречено на успех. На этот успех работали
бомбы и трупы. К тому же молодому писателю из ЦК партии
социалистов-революционеров помогали, ободряли, даже редактировали его тексты
такие влиятельные люди, как Мережковский и Гиппиус. У Грина подобных
знакомств в литературной среде не было ни тогда, ни позднее. Однако с точки
зрения истории литературы и исторической справедливости надо сказать, что
именно Грин хронологически был первым в теме террора, как художник Савинкова
намного превосходил, и то, что его книга почти не прозвучала в тогдашней
литературе, и странно, и обидно, и нелепо.
Грин был так расстроен своей премьерой, что, по свидетельству Корнелия
Зелинского, "прочитав свою книгу "Шапка-невидимка", отложил ее с чувством
полного разочарования, с тем ощущением непоправимой неловкости, какое
настигает человека, когда он делает не свое дело". А позднее, когда в 1928
году он будет составлять собрание сочинений для издательства "Мысль", то из
всей "Шапкиневидимки" в него войдет только один рассказ "Кирпич и музыка", с
эсеровской темой не связанный.
Все это несколько напоминает Гоголя, уничтожившего свою юношескую
драму, или Некрасова с его первым сборником стихов, и тем не менее
эсеровские рассказы Грина, да и сам его литературный дебют вовсе не были
неудачными ни по замыслу, ни по исполнению. Грин предвосхищает,
предугадывает, опережает не только Бориса Савинкова, но и Андрея Белого с
"Петербургом", и Леонида Андреева с "Рассказом о семи повешенных". Даже
образ Апокалипсиса, который будет напрямую связан с террором у Белого и
Ропшина, встретится сначала у Грина. Так, в "Марате" герой описывает свое
состояние: "Розоватый свет лампы пронизывал веки, одевая глаза светлой
тьмой. Огненные точки и узоры ползли в ней, превращаясь в буквы, цифры,
фигуры зверей Апокалипсиса". И бомба, которая является почти одушевленной в
"Петербурге" и похожа на сардинницу, тоже первая, не причинив никому вреда,
взорвется у Грина.
"Маленький металлический предмет, похожий на мыльницу, безглазый,
тускло, тускло смотрел на него серым отблеском граней. Собравший в своих
стальных стенках плоды столетий мысли и бессонных ночей, огненный клубок еще
не родившихся молний, с доверчивым видом ребенка и ядовитым телом гремучей
змеи, - он светился молчаливым, гневным укором, как взгляд отвергнутой
женщины".
В этом описании немало литературщины, которой Грин всегда грешил, много
бьющего на эффект - и все-таки мистику бомбы, ненависть к бомбе (которой, к
слову сказать, в помине нет у Савинкова, но есть у Андрея Белого) первым
выразил Грин.
"Ты бессильна, - тихо и насмешливо сказал он. - Ты можешь таить в себе
ужасную, слепую силу разрушения... В тебе, быть может, спрессован гнев
десятка поколений. Какое мне дело? Ты будешь молчать, пока я этого хочу...
Вот - я возьму тебя... Возьму так же легко и спокойно, как подымают репу...
Где-нибудь в лесу, где глохнет человеческий голос, ты можешь рявкнуть и
раздробить сухие, гнилые пни... о ты не сорвешь мою кожу, не спалишь глаз,
не раздавишь череп, как разбивают стекло... Ты не обуглишь меня и не
сделаешь из моего тела красное месиво..."