"Алексей Варламов. Лох" - читать интересную книгу автора

полны заботы, думать себе о них Саня запрещал. Он оживлялся только тогда,
когда ночами выходил на улицу под громадное и действительно прекрасное,
единственно прекрасное, что было в зимней степи,-- ничем не заслоненное,
раскинувшееся от края до края звездное небо, такое же богатое, как на карте,
и беседовал с готовящейся принять его вечностью. Звезды стали близкими ему
существами, и, как когда-то в московских кабаках с Левой, он говорил с ними
о тайне и смысле бытия, а потом возвращался в казарму с ее спертым воздухом
и беспокойными людскими снами.
Он писал Козетте, что люди, находящиеся по ту или иную сторову колючей
проволоки, одинаково не свободны, а подлинную свободу несут только умирание
и отсутствие какого бы то ни было перед ним страха. И так дальше на
нескольких страницах, из которых раз от раза все более тревожившаяся девушка
пыталась извлечь хоть крупинку житейских подробностей. Она велела ему не
валять дурака и писать яснее, чем его кормят и не надо ли чего прислать. Но
тезкинская душа в ту пору уже парила над бытом, и даже мытье полов в
казарме, кухонные наряды и чистка сортира. а также прочая черная работа, на
которую его назначали вместо караула (не из гуманных соображений, а
единственно из того, что не надо было быть большим душеведом и
физиономистом, чтобы понять -- человек с таким отрешенным лицом стрелять ни
в кого не станет),--грязная эта работа не вызывала у него брезгливости.
По-настоящему мучил только голод, но с этим царем земным никакие высокие
философские полеты мысли справиться не помогали, и недоеденная тарелка
гречневой каши казалась ему самым большим жизненным упущением и пуще всего
травила душу, хотя со временем и голод сделался меньше и по еде тосковал не
столько желудок, сколько глаза.
Он знал, что умрет весною, и думал о том, что родители будут поначалу
сильно горевать, а особенно отец, но потом свыкнутся и, быть может,
утешатся. Слава Богу, у них есть еще двое сыновей. Смерть его будет не
слишком мучительной, но довольно изнурительной, и одно время у него мелькали
мысли в конце зимы уйти в бега, добраться до Байкала, потому что умирать в
этой занюханной казарме слишком тоскливо, но очень скоро от этого плана он
отказался. Не так уж это и важно, где, когда и от чего ты умрешь по
сравнению с громадой самого этого факта. Другие мысли стали занимать его
сознание.
Дитя своего безбожного времени, принципиально отказывавшееся ставить
Богу свечку, он однажды ночью, глядя на звезды, вдруг задумался о своем
посмертном существовании: так ли уж верно, что там ничего нет? И вдруг
понял, что там, за звездами, обязательно есть иной мир. Это было так же
очевидно, как и то, что горизонт в степи не есть граница света, а лишь
ограничение его видимой части. Уколовшая и поначалу показавшаяся ему
бредовой мысль все глубже им овладевала, и картина мироздания виделась
философическому Тезкину таковой: земной, физический мир он уподоблял кем-то
хорошо и строго охраняемой зоне, а мир небесный -- свободе, куда рвется
человеческая душа. Но убежать туда самой ей нельзя, в этом случае ее поймают
и вернут на еще худшие мучения -- надобно отбыть здесь весь срок, каким бы
долгим и тяжким он ни казался. Он жил теперь мысленно в том мире, силясь
вообразить его во всех подробностях и пытаясь представить, что ждет его
душу. И ему жутко хотелось оказаться как можно скорее там, где не будет
разжигающих и разжижающих страстей, -- он окончательно потерял интерес ко
всему, что происходило с ним здесь, и глядел на всех сонными и тусклыми