"Меня нашли в воронке" - читать интересную книгу автора (Ивакин Алексей Геннадьевич)

Глава 8. Каратели

Оказывается, дед успел по лесу силков понаставить. И, хотя он ругался, что война все зверье распугало, зайца все-таки ели на обед. Тощего, правда. Весеннего и жирок еще не нагулявшего.

Костика, как самого молодого, отправили в охранение.

При этом Еж не переставал трещать:

— Ну, значит, очнулся, я когда — сразу подумал, что все. Кранты. Башня уехала напрочь. В смысле, с ума сошел. А потом решил, что помер. Я где-то читал, что, мол, три дня душа тут шатается, а потом куда-то там улетает. Дальше не помню. Думаю, раз я помер, чего мне терять? Решил повоевать как следует. А чего, я всегда мечтал. Как кино смотрю, так и пострелять охота. Я раньше любил в игрушки-стрелялки побегать. «Medal of Honor» там…

— Чего это за игрушки такие? — спросил Валера.

— Потом расскажу, как-нибудь. Интересные.

Первым делом переоделся. Снял с покойничка гимнастерку, галифе подобрал в размер. Даже кирзачи нормальные нашел. С оружием, правда, не сразу хорошо получилось…

— Еж, ты чего, с убитого снял?? — возмутилась Рита.

— А мне чего в джинсах по лесу скакать и в аляске? Для полного совпадения в деталях, так сказать. А вот, когда есть захотел — задумался сильно. Как же это — помер, а есть хочу? И тут вспомнил, что прямо перед отъездом книжку читал, этого… то ли Лошадинского, то ли Кобылинского…

— Овсова! — поддел Ежа внимательно слушавший Валера.

— Да не… А, вспомнил. Конюшевского. «Попытка возврата». Там типа, тоже герой в прошлое попадает. В июнь сорок первого. Правда, он крутой там. Типа спецназовец. Ну и всех мочит вначале, а потом до Сталина добирается.

— В чем мочит? — не понял Валера. — Типа кто?

Дед выразительно провел ребром ладони по горлу:

— Мокрухой занимался. Мокрыми делами. Специального, наверное, назначения человек. И чего там с товарищем Сталиным? Тоже…

— Да не… Он, типа его советником стал. Война в итоге не в сорок пятом закончилась, а в сорок четвертом. В-общем читать надо. Интересная книжка. Ну, я и подумал — а почему бы и со мной не так? Может я тоже — в прошлое попал. Только по-настоящему, не по-книжному. Чтобы изменить его. Ну и пошел на восток…

— Тут он мне и попался. — Встрял Кирьян Васильевич. — Аккурат в тот день, когда мы тебя в больницу отнесли. Сразу понял, что ваш он. Идет по лесу — песни поет, по сторонам не смотрит. Война она быстро учит.

— Это я от голода. — Нисколько не смутившись, ответил Ёж. — Вот мы и встретились, значит, и Кирьян Василич меня первым делом спрашивает…

— Первым делом я тебя на землю уронил.

— Детали пропустим. Так вот, спрашивает — Маргариту, знаешь, фамилия у нее Малых? Если бы я не лежал. Я бы опять упал. А потом оказалось, что и Захар с Виталиком у него бывали.

— Ну а потом я и Валерке Владимировичу рассказал вашу историю… — облизнул ложку дед и сунул ее за голенище.

— Я бы все равно понял — что-то не так здесь. Лекарства незнакомые, потом даты на упаковках посмотрел. Странные какие-то. — Ответил Валера. — Забавно, что у них срок годности аж через шестьдесят шесть лет выйдет.

— А Косте говорили? — спросила Рита.

— Еж! Хватит жрать! Молодому оставь… Нет, ему не говорили. Незачем. Да и не в себе он, друзей-то убили, вишь как получилось. Себя винит, сейчас. Кабы фрица того не убили, глядишь и не приехали бы каратели. И обошлось бы все по-другому. Сглупили по молодости. Так что, умом повредится точно, ежели мы ему вашу историю расскажем. Маргарита когда мне рассказала, так я тоже было подумал про помутнение рассудка. Не то у нее, не то у меня. А потом молитву прочитал — ан нет. Все в порядке. Не грезится…

— Ну а потом за тобой пошли! Дед специально про меня не говорил, чтобы ты не дергалась раньше времени.

Дед остановился. Подумал чего-то, потом достал ложку и треснул Ежа по лбу:

— Не перебивай старшего! — А потом продолжил. — И вот надо было случиться, что фрицы приехали за полчаса до того, как мы за тобой пришли. Сидим значит в перелеске, смотрю, доктор наш задами бежит. Через забор полез, а забор возьми да подломись. Только очки в разные стороны. Подползает — а под глазом фонарь светит на всю округу!

— Бывает! — развел руками Валера и улыбнулся. Правда, одной половиной лица.

— Пошли мы посмотреть, что да как. У меня в мешке простынь нарвата была. Вместо бинтов. Ну, я руку-то обмотал. Поди за своего примут. Обождали, пока там немцы людей распустят и ходу.

— Дедуль, а чего повязка-то красным запачкана была?

— А покойница моя, старуха, чернила красные на нее пролила. Ох, я ей задал тогда… — В глазах деда мелькала лукавинка.

— Старуха… Сорок четыре ей всего было, когда умерла она у тебя. Помню. — Улыбнулся Валера.

— Кирьян Васильевич, а вам сколько? — спросил Еж, помалкивавший до этого после удара ложкой.

— Пятьдесят четыре. — Почесал дед голый подбородок. — Совсем старик…

— А музыке блатной, где научились? Очень натуральное исполнение. — Подал голос доктор.

— Говорю же старый совсем. Пожил много. Пришлось и отдохнуть на киче с музыкантами. Там и наблатыкался. Урка сразу поймет, конечно, а вот фраерам, типа вас, за керю проканаю, — ухмыльнулся дед. — Да мы услышали, как кто-то чужой в боксе твоем разговаривает. Так и сыграли на ходу пьеску. Хотели сразу забрать. Но эта падаль там оказалась.

Дед поморщился:

— Ты как там с ней справилась-то, родненькая?

Теперь поморщилась и Рита:

— Валере спасибо, за пистолет. Маленький, а бьет хорошо.

— Собаке, как говорится…

— Кстати, а вы чего меня сразу не забрали?

— Ну, конечно. Кругом полицаи бегали, немцы. А тут доктор в лес бежит и девицу с собой тащит. А у девицы, от смущения видимо, лицо ярче помидора.

— Хорошо, Рит, я тебя ночью увидел. Иначе заикаться бы начал.

— Лучше бы ты Ёж, заикался. Молчал бы чаще, — огрызнулась Рита.

— Да ладно, зато стреляла метко. Наверное.

Рита показала Ёжу язык.

— Кстати, с чего ты взяла, что я немец-то?

— Мы тогда с хутора Кирьяна Васильевича ноги уносили. В яму какую-то залезли…

— Тайница у меня там вырыта. Еще до войны сделал. Как приехали сюда, так сделал. Большевики они больно жадные, думал, мало ли кулачить опять начнут. Или еще чего. А вот сгодилось от немцев схорониться, — добавил дед.

— Сидим, поглядываем в щелочку под крышкой…

— Какой крышкой? — не понял Ёж.

— Потом покажу, — ответил дед. — Ты Риту-то слушай…

— Немец идет — ну вылитый ты. Лицо один в один, фигура, даже повадки. И все ближе, к яме-то ближе. Думаю, сейчас наступит. Но тут из леса ему закричали. Фамилия такая смешная — Иггельман. Ёж — может это твой дедушка? Ну, типа в плен попал, и того… Дедушкой стал?

Еж возмутился было, но тут Кирьян Василич закряхтел и сказал:

— Смешно как получается… Ман по ихнему — человек, а Иггель — еж… Ежов, значится… Смешно… А я тогда и внимания не обратил!

Валера засмеялся:

— И впрямь, родственник. Наверно и зовут также — Андреас. Отныне будем называть тебя Андреас фон Иггельман!

— Сам ты… Вольфганг Вольдемарович Моцартов.

— Кстати, Вы с немчиком тем, контуженным чего сделали? — перебила их перепалку Маргарита.

— Да к кровати привязали в доме, где у них лежбище было. Не с собой же тащить. Фрицы придут — заберут.

Дед умолчал, что он пристроил между ног немца эфку, а через ее кольцо протянул веревочку, закрепленную на дверной ручке. Двери-то у нас — наружу открываются. Сей хитрый ход подсказал ему, как ни забавно, Андрей.

— Ладно, Ёж, сбегай за Костей. Пусть поест — задание ему дадим потом. Боевое. Сходит до села, посмотрит — чего там и как, — сказал Кирьян Василич.

— Может мне лучше? — сказал Валера.

— Куда ты со своей ногой-то? Ежели бежать придется?

— Ранили? — сочувственно спросила Рита.

— Нее… Я еще в институте учился. В футбол играли. А я голкипером был. Помню удар в рамку по низу. Я бросился и почему-то ногами вперед. Надо бы руками, а я — нет. И лечу. Время медленным таким стало, я только мяч и вижу. И еще вижу как слева их центрфорвард ногой вперед, а справа наш хавбек. И тоже ногой. Я первым успел — мяч выбил, и тут они мне бутсами оба в берцовую — каааак врезали! Попали в ногу, а искры из глаз. Странно. Сначала не понял — достоял в воротах. А после свистка упал и встать не могу.

— Выиграли? — спросил собирающийся Еж.

— Ничья. Два-два. Мы курс на курс играли. Чемпионат факультета. Вот с тех пор и хромаю. В армию даже не взяли. Одно не понимаю — как играл пятнадцать минут? Потом оказалось, что сложный перелом со смещением, — погладил ногу доктор Валера.

— Сила духа. — Вздохнул дед Кирьян. — Помню на гражданской мы Ростов брали. Нас тысяча, а их полный город…

— Интервенты? — остановился Ёж уже уходивший в лес.

— Боец Ежов! — Рявкнул Богатырев. — Кррррыыгом! Бегооооом… Марш!

Ёж повернулся и убежал. Но его тихий матюк дед все равно услышал и погрозил ему вслед кулаком. А потом вздохнул и продолжил:

— Интервенты… Да… Жиды кругом были. Русские жиды, еврейские, латышские и даже китайские… Одни интервенты кругом. И все нехристи… Тяжелое время было. Смутное.

— Так вы, Кирьян Василич, за белых воевали?

— Так я и сейчас за них воюю. Не за красных же.

— Странная логика у вас…

— А чего странная? Немцы вона тоже под красным флагом нынче ходят. Русский человек все равно к белому тянется. К чистому да светлому. Ежели он русский, конечно.

— А что, еврей — не человек, что ли?

— Почему не человек? Еврей — человек. И немец человек. Только он человеком является, пока дома не сжигает и детей не убивает. Иначе он жидом становится.

— Как это?

— Ну, жид ведь откуда пошло? От Иуды! А Иуда чего сделал? Христа убить хотел. Вот, который Бога убить не хочет — тот человек и мне его нация не важна.

— А как же можно Бога-то убить?

— Никак не можно. Не можно, а хочется. А ведь Бог-то в каждом из нас светится. Вот и убивают людей, чтобы до Бога добраться. А кто против Христа — тот и есть Антихрист.

— Так ведь и Вы, дедушка убиваете.

— И я, Маргарита, и я. И ты вчера. Значит, между тобой и Танькой той, разницы нет? Она каждое утро по тридцать — что ли? — человек убивала. И ты ее. Она для удовольствия. А ты для чего?

Рита промолчала. В памяти ее снова всплыла черная лужа, густо растекавшаяся по полу, заливавшая каждую трещинку в досках.

Она и винтовку-то у Ежа выпросила тогда, чтобы не вспоминать этот глухой звук удара затылком об пол. Заглушить пыталась. Только виду не показывала. Боялась показать страх…

С другой стороны, как бы она — Маргарита Малых — обычный педагог из Дома детского творчества, ведущая фотокружок для школьников двадцать первого века — как бы она повела себя в это ситуации? Когда ты голодная и уставшая, брошенная и никому не нужная попадаешь в руки немцам — и они предлагают тебе на выбор. Или убить или быть убитой. Страшно? Незнакомо… И даже знать не хочется…

— Какое число сегодня? — неожиданно спросила она.

— Так вроде девятое. А что? — подал голос Валера.

— День Победы сегодня. Будущей. Скажите мне, Кирьян Васильевич, вот еще пару месяцев и генерал советский немцам сдастся. Власов Андрей Андреевич. В окружение он попал. Любанская, так называемая, операция. Пытались блокаду Ленинграда прорвать. И сами в мешок попали. Дело не в этом. А в том, что он стал с немцами сотрудничать. Армию организовали. Русскую Освободительную. С трехцветным флагом.

Дед попытался сказать что-то, но Рита остановила его:

— А некоторые бывшие белогвардейцы тоже стали против России… против коммунистов воевать. Краснов, Шкуро… Краснов даже официально обратился к белогвардейцам. Что, мол, эта война не против России, а против большевиков и атеистов, торгующих русской кровью. И Бога призвал Гитлеру помочь. Сравнил его даже с царем Александром Первым.

— С императором, — поправил дед.

— Ну, с императором…

— Не нукай. Между императором и царем, наверно, есть разница?

— Какая?

— Сама думай. И вот что я тебе скажу. Краснов всегда под немцев ложился. А Шкуре лишь бы шашкой помахать. Чем они закончили-то?

— Повесили…

— И хрен с имя… А генерал Деникин, Антон Иванович, что сказал?

— Ну… Вроде не поддержал.

— Флаг, говоришь… Флаг — это флаг. Он больше жизни, но меньше веры. Ежели под моим флагом и без спросу в мой дом они войдут — я винтовку все равно возьму.

— А если с крестом?

— Крест-то он тоже от веры зависит. Веришь, что крест — спасение, поможет всегда. Не веришь — так мимо твое спасение и пройдет.

— Как сложно все…

— Просто все. Вот твое небо. Вот твоя земля. Вот ты между ними. И делай, что желаешь. И получишь по желанию. Кто с чем приходит — тот это и получает.

После долгого молчания Валера вдруг озадаченно сказал:

— Дед, ты же Сократ!

— А енто еще кто? — удивился Кирьян Васильевич. Или сделал вид, что удивился.

Валера махнул рукой.

— Вот-то то же… — поднял палец дед — Давайте-ка оружием займемся. Почистить надо бы.

А железного барахла они и впрямь притащили немало.

До самого утра шагали — кто с двумя винтовками, кто с двумя автоматами. Дед тот вообще тащил тонькин пулемет — как ни странно «Дегтярев» — и два вещмешка. Один сзади — набитый гранатами, второй на груди — с пулеметными дисками, масленками, ремнаборами и прочими мужскими радостями. Включая три фляжки со шнапсом. Одну, правда под утро уже выпили. Когда на место пришли. Шнапс оказался, как ни странно, не очень крепким и сладким, отдающим черешней. Кирьян Василич, обозвал его киршвассером и уложил всех спать, а сам остался на карауле, как он выразился. И разбудил только днем, когда зайца приволок.

И принялись они чистить.

— Оружие оно что баба! — философствовал дед. — Не погладишь — обидится. Трехлинейка она хоть и не капризная, но ласку любит. Чистить не будешь — внутри заржавеет. Пульнет, конечно, но разброс выстрела увеличится. Баба такая же. Делать все будет, но все назло и мимо. Да еще и механизмом застучит. Потому чего делать надо? Берем ершик, керосином мочим и туда-сюда, туда-сюда. Рита, видишь будто личинка у затвора? У личинки чашечка такая. Ее обязательно протри. Там из капсюля порох прорывается и газами забивает. Дерево старайся не трогать. Хрупчеет оно от керосину. А так мосинка — баба верная. Рассказывали мне про то как приемку у них делали. Сто винтовок разбирались, значицца до винтика. Детали все в кучу смешают, а потом оружие снова собирают. При контрольном отстреле на сотню сажень разброс каждой винтовки не должен был превышать уставного уровня. Иначе всю партию в несколько тысяч штук бракуют. Во как!

— А вот и мы! — перебил его Андрюшка Ежов. За спиной его стоял хмурый, даже на вид голодный Костик Дорофеев.

— Ну и хорошо. Не спал, Константин?

— Ни как нет, — отрезал тот. — И ничего подозрительного не было. Тихо.

— И вороны не гайкали?

— Даже сороки не трескотали.

— Добро. Садись кушай. А боец Ежов будет пулемет чистить.

— Я же не умею! — растерялся Еж.

— Ак ты ж вроде не в «медали за гонор», прости Господи, ну или в чего там играл-то… А на войне. А на войне чего главное?

— Чего?

— Чтобы тебя твое оружие спасло. А чтобы спасло — надо за ним ухаживать. Потому учись. И не балуй. Автомат положи!

— Да я просто глянуть хотел… — заоправдывался Ёж.

— Пулемет бери. Автоматы я сам погляжу. А ты, товарищ Дорофеев, как покушаешь — подь сюды. Задание тебе дам. Ответственное.

Костя молча кивнул, обгрызая заячьи косточки.

— Пойдешь в село. Но сиди, вначале, на околице. Сиди и смотри. Чего, кто и как. Ежели германцы есть — тикай обратно. Стрелять не вздумай. Ежели нету — посмотри — ушли ли бабы. Посмотришь — уходи обратно, опять же. Твое дело разведка. И больше ничего.

— Кирьян Василич, а у меня эта хрень лишней оказалась!

— Пружина это. Возвратно-боевая. А ты дурень. Причем безвозвратно дурень.

Костя доел свой обед, встал и сказал:

— Ну, я пошел, что ли?

— Иди. И к темноте возвращайся.

Он коротко кивнул и исчез в деревьях…

…Что такое двадцать километров для молодого, шестнадцатилетнего паренька, когда он налегке. Не считая, конечно, трехлинейки на плече да пары колотушек за поясом? И при условии, что в селе, где вчера ночью ты знатно пострелял, тебя ждет твоя любовь, Катька Логинова? Красивая…

Да ничего это расстояние не значит.

Поэтому он даже не запыхался, когда шел по селу. Кирьян старый, а потому трусоватый. Чего высиживать-то в кустах? Видно же сразу — немцев нет. Тишина… Бабы, наверно, дома сидят, глаза не кажут. Дымок вон из некоторых труб идет…

Может быть, дед-то и впрямь трусоват? Зачем бабам из села уходить? Ну пришли партизаны, постреляли. Бабы-то тут причем? Ничего им немцы не сделают.

— Катька! — постучал он в окно дома, — Катька, выходи!

Ответом была тишина.

Костя тогда поднялся на крыльцо. Постучал в дверь и, чуть погодя, толкнул дверь.

Никого. Тепло, чисто, пахнет супом. Костя сглотнул слюну. Шестнадцатилетний пацан, пусть и с бородой уже, всегда хочет есть.

Он вышел обратно во двор. Заскрипела калитка.

— Тьфу, лешак, напугал! — вскрикнула тетя Нина, едва не уронив таз с бельем.

— Теть Нин, а…

— Белье в пруду дополаскивает. Ты бы, вояка, на могилку бы к Ваське и Кузьке сходил сначала. Мы их на погосте похоронили.

— А немцев?

— А немцев за сельсоветом закопали.

— Теть Нин, а почему не ушли-то вы?

— Ну, кто и ушел, а кто и остался. Мы с Катькой завтра уйдем. Дел-то много. По хозяйству дел вона сколько. Две курицы осталось, куды их девать-то? Жалко оставлять…

— Теть Нин, я это…

— Да беги, беги. И Катьке скажи, чтобы домой уже шла. Вечерять пора. Ты тоже приходи, я суп сварила, да яишенку сделаю…

— Хорошо, теть Нин! Мы скоро!

Тетя Нина покачала головой, улыбнулась и скрылась в избе…

…- Окружение села завершено, господин гауптштурмфюрер! С северной стороны в него вошел партизан.

— Один?

— Один. Мы его пропустили. Отделение Лакстиньша прочесало лес в той стороне. Никого. Красный был один.

— Хорошо. Ждем еще пять минут. Оберштурмфюрер, приготовьте своих людей.

Эсесовец козырнул и исчез в придорожных кустах.

Гауптштурмфюрер Герберт Цукурс, командир второго батальона Латышской добровольческой бригады СС, закурил, облизнув губы…

— … Катька! — Костик Дорофеев сбегал по утоптанной тропинке к маленькому пруду.

— Ой! Костя! Ты куда пропал…

Парнишка не дал ей договорить. Налетел, обнял и стал целовать раскрасневшееся лицо. За что и получил мокрой тряпкой по лицу.

— С ума сошел? Люди же увидят!

Костя засмеялся, но чуть отошел.

— А тебе не все равно? Может быть, последний раз видимся! Я же в партизаны ушел!

— Чтоб у тебя чирей на языке вскочил! Дурак!

Она отвернулась. А буквально через мгновение обернулась и сама бросилась ему на шею.

— Дурак ты. Ваську с Кузькой похоронили ночью. Хочешь, чтобы и тебя тоже? Чтобы я вдовой невенчанной осталась? Хочешь, да? — и заревела.

— Ну, Кать, ну чего ты… — испуганно стал он гладить девчонку по мягким русым волосам. — Меня не убьют.

— Васька, наверное, так же думал…

— Да не реви ты! Скоро немцев погоним обратно!

— Ага… Погонщик нашелся… Помоги лучше! — он всхлипнула, оттолкнулась и отерла слезы.

Костя поднял тяжелый таз с бельем.

— К матери пойдешь? — спросила она парня, когда они поднимались от пруда.

— Нее… Дед велел сразу обратно возвращаться. А тут еще крюк делать, семь километров до моих.

— А чего тебе дед-то, вроде ты командир? — Катька лукаво прищурилась.

— Ну, я! — Костя приосанился, поправил винтовку на плече, едва не уронив при этом таз.

— Вот тогда повечеряешь, и жди меня на нашей опушке. Как мать уснет — я прибегу. Ой, что это?

По синему небу проплывала шипящая красная ракета…

Костя оглянулся.

Из леса густой цепью спокойно выходили эсесовцы.

— Костя, беги! — срывающимся голосом закричала Катька.

Он бросил таз с бельем и побежал по улице на противоположную сторону села.

Винтовка била его по спине.

Выскочив через огород на противоположную сторону, он снова увидел цепь.

— Neaut. emt dzvs. — Услышал он незнакомую речь.

Он помчался обратно. За спиной был слышен смех.

Выскочив обратно на улицу, он наткнулся на трех солдат. Один прицелился было, но второй, положив руку на карабин, опустил ствол:

— Neaut.

А третий поманил пальцем. На рукаве его была красно-бело-красная нашивка. И такая же на каске.

Костик дернулся от них, но в конце улицы увидел еще эсесовцев.

Он остановился и тут же упал в подсохшую грязь, сбитый ударом в спину.

Один из эсесовцев подошел и отшвырнул ногой винтовку. А другой больно ткнул карабином в затылок.

Костя видел перед собой только грязный носок сапога. Но слышал, как где-то закричали бабы.

Лежал он долго.

Враги о чем-то переговаривались на незнакомом языке. Явно не по-немецки. Смеялись, суки…

Внезапно где-то раздался глухой короткий взрыв. Бабы завизжали еще громче. Эсесовцы в ответ заорали тоже. Его конвоиры упали рядом, тот, кто его держал на прицеле, внезапно сказал по-русски, но с сильным акцентом, растягивая гласные и четко выделяя слоги:

— Не дергайся. Пристрелю.

Прошло несколько минут. Костя понял, что гады вошли в бывшее здание сельсовета и подорвались там на дедовом сюрпризе.

Он ухмыльнулся, за что немедленно получил по ребрам от поднявшегося эсесовца.

Внезапно Костю схватили за шкирку, подкинули и подопнули:

— Иди, давай. Большевик.

Его повели к площади. Той самой, где еще вчера они покрошили немецких жандармов и предателей-полицаев.

Сельсовет дымил. Рядом с церковью лежал один эсесовец, накрытый шинелью. Из-под нее торчали сапоги. Еще одному бинтовали руку и голову. Рядом солдаты развели костер, один что-то нагревал на пламени. Причитающие бабы стояли плотной кучкой, окруженные со всех сторон солдатами.

Костю вывели на средину.

— Krievu cka! — Прошипел ему в спину раненый.

Офицер-эсесовец покосился, но ничего не сказал. Вместо этого он подошел к Константину, внимательно посмотрел в его глаза, а потом бросил в толпу, с тем же акцентом:

— Внимание! С вами говорит гауптштурмфюрер Герберт Цукурс. В вашей деревне прячутся партизаны! Одного мы поймали. Меня интересует, где прячутся остальные! Тем, кто будет сотрудничать с нами — те не понесут никакого наказания. Те, кто будет сопротивляться германской власти — будут уничтожены.

— Вы не немцы, — буркнул Костя.

— Да. Мы не немцы, — повернувшись к нему, сказал офицер. — Мы союзники Рейха. Латышские добровольцы СС. Вся Европа объединилась с Германией. Так что твое геройство, мальчик, бесполезно. Где твои прячутся друзья?

Костя промолчал, не отводя взгляд.

Цукурс кивнул кому-то за спиной Кости.

С парня тут же стащили телогрейку, разрезали тесаком гимнастерку и исподнее и, ударом по ногам, швырнули на землю. Один из эсесовцев уселся на ноги, двое других держали руки.

«Пытать, будут, сволочи… Все равно им ничего не скажу!» — мелькнула мысль. Офицер наклонился над ним, держа щипцами какой-то квадратный металлический предмет, похожий на портсигар. Потом приложил к правой стороне груди.

И страшная боль обожгла тело. В глазах потемнело, запахло паленым…

— Ыыыыааааа!!!!!!!!

Латыш улыбнулся, глядя, как выгибается мальчишка.

— Будешь говорить? — и, не дожидаясь ответа, снова прижег тело уже с левой стороны.

Костю затошнило от запаха собственного горелого мяса и адской боли. В толпе кто-то страшно закричал, но он услышал это как будто сквозь вату.

— Atlaidsiet viu! — Скомандовал гауптштурмфюрер и латышские эсесовцы отпустили паренька и отошли.

От боли Костя скрючился. Офицер решил, что тот потерял сознание и на парня тут же вылили ведро холодной воды. Он встал на четвереньки, кто-то засмеялся. Потом с трудом приподнялся. По его грязному лицу текли слезы. Он осторожно посмотрел себе на грудь.

Две багровые пятиконечные звезды пульсировали болью. Костю трясло. Но он нашел в себе силы и попытался плюнуть в эсесовца. Жаль, что плевок не долетел.

В это время из толпы ревущих баб выскочила Катька и бросилась к нему.

Один эсесман обхватил ее за талию и попытался швырнуть обратно. Но офицер коротко крикнул:

— Aizcelt! Velciet viu urp!

Солдат послушался и поволок отбивающуюся девчонку к нему. Толпа завизжала еще больше. Тогда один, а потом второй латыши несколько раз выстрелили в воздух. Затем, поверх голов, дал очередь и пулеметчик.

Костя разглядел сквозь слезы, как Катьку тащат к офицеру. Он попытался дернуться, но его удержали за плечи и заломили руки.

Цукурс отдал щипцы с тавром подручному, а потом подошел к Кате и погладил ее по щеке. Едва коснулся локона, провел пальцем по носу:

— Твоя любовь? Красивая. Жалко будет испортить такую красоту. Cirvis!

Ему тут же дали в руки топор.

— Потом я отрублю ей кисти и ступни. Но это потом. Сначала мы с ней поиграем. Если ты не скажешь, где прячутся бандиты.

Катька завизжала от ужаса, а у Кости пересохло горло. Он только замычал. А потом кивнул.

— Двадцать километров на север. Ровно на север. Почти у болота. — прошептал он.

— Хорошо, — улыбнулся в ответ садист. А его голубые глаза оставались холодными. — Atlaidsiet viu.

Державшие его солдаты отпустили, и он упал на землю от бессилия и отчаяния.

— Uguns!

Солдаты открыли беспорядочную стрельбу по толпе. Катька присела, захлебываясь в крике и зажав руками уши. Через минуту дети и женщины беспорядочной грудой лежали на земле, кто-то еще стонал, эсесовцы пошли добивать раненых. Патроны не тратили. Штыками и прикладами.

Офицер вздохнул, размахнулся и… передумав, выбросил топор.

А потом достал пистолет и двумя выстрелами в голову добил сначала Костю, потом воющую Катьку.

Наткнувшись на недоуменный взгляд оберштурмфюрера, Герберт Цукурс пояснил:

— Я их пожалел. Хотя эти азиатские свиньи и не достойны жалости. Выжечь тут все к чертовой матери! — крикнул он.

А потом переступил через тела юноши и девушки, стараясь не испачкаться в крови. Остановился. Посмотрел на них. Подумал о чем-то своем. И добавил:

— Командиры рот ко мне! Спланируем прочесывание леса.

— Стоит ли на ночь идти в лес? — засомневался один из командиров, стоявших все это время рядом.

— Бандиты могут сменить место. И завтра мы их уже не найдем. Война не всегда бывает приятной. Иногда приходится и по ночному лесу походить. Да, и пошлите бойца за взводом кинологов.