"Константин Ваншенкин. Во второй половине дня " - читать интересную книгу автора

мартовского неба.
И он вспомнил тогда о Марусе и стал думать о ней. Он думал о ней тогда,
вплавляясь в рыхлый мартовский снег и медленно уходя все дальше и дальше от
этого снега, от этого дня, от этой жизни. И потому сейчас, приблизив к лампе
старый снимок, он сразу же вспомнил - да он никогда и не забывал - себя,
лежащего на весеннем снегу, смерть, прошедшую рядом, а вверху бездонную
холодную синеву. Он подумал сейчас о том дне, потому что тогда думал о ней,
хотя и отвлеченно, отчужденно.
Тогда, а вслед за тем и сейчас он вспомнил дымный морозный конец дня и
себя с Марусей. Они и еще две ее подруги и соседский парень играли в карты,
в дурака, у нее дома, благо мать уехала к родне, в деревню. Стреляя,
топилась печка, а за окнами дымился зимний закат. Потом они оделись все, и
она вышла с ними вместе, а когда все разошлись, он проводил ее снова и опять
зашел в дом. За окнами почти стемнело, лишь горела полоса заката между
домами, и тоже дрожала полоска света на полу перед догорающей печью...
Потом, идя к себе, поздно вечером, он забыл опустить наушники у шапки и
отморозил уши... Неужели это был он? Наверное, да, но больно уж давно все
это происходило.
Нет, она не была его первой любовью, его Первая Женщина, о которой он
вспоминал с благодарностью и нежностью. Другие женщины, которые были у него,
не оставили глубокого следа в его жизни, он почти никогда не думал о них,
как бы почти не помнил. А она? Где она сейчас? Мысль о том, что он скоро
сможет встретить ее, заставила его вздрогнуть. Он сидел в своем спокойном
доме, за стеной спал его сын, в следующей комнате спала жена, а он
рассматривал маленькую фотографию девушки с шестимесячными кудряшками и
добрыми глазами и был в это время далеко отсюда.
Он все еще лежал на снегу, раскинув руки, остро выставив вверх
подбородок, уже не шевелясь, вмерзая в снежный наст, а над ним сперва лилово
стояли сумерки, потом ярко зажглись звезды. Потом он услышал, как кто-то
ступает по громко хрустящему подмерзшему насту, и в уши его, сверля мозг,
вошла чужая, страшная речь, он хотел узнать, о чем они говорят, и напряг
память, но она подсказала ему всего лишь два слова: "дертыш" и
"плюсквамперфектум". Чужая речь была совсем рядом, и тогда он слабо ощутил
замерзшей щекой шершавый брезентовый ремень автомата, это было все, что он
мог сделать, но в мыслях своих он легко перевернулся на живот, выдвинул
перед собой вороненый ствол, дал короткую очередь и крикнул звонко и
яростно:
- Хенде хох!
Немцы остановились, о чем-то тихо говоря, может быть, не решаясь идти
дальше, а затем действительно их хрустящие шаги стали удаляться, удаляться,
и Дроздов, уже ни о чем не думая, плавно провалился в глубокий, невозвратный
сон. И почти уже на самом его дне он услыхал шуршащий, чуть присвистывающий
звук, который был очень ему знаком и который вызвал в сознании одно, только
одно, последнее беззвучное слово: "волокуш а".
И из его губ вырвался ликующий вопль, призывный клич, полный радости,
надежды и боли, но этот его стон был настолько слаб, что, если бы пожилой
солдат и девушка-санинструктор за миг до этого не остановились,
прислушиваясь, они бы никогда не услыхали его. Но они, эти люди, которых он
ни тогда, ни потом в своей жизни не видел, остановились, услыхали и
наклонились над ним, отдирая вмерзшую в наст шинель.