"Константин Ваншенкин. Простительные преступления (повествование, состоящее из нескольких историй)" - читать интересную книгу автора

смертельный номер - ведь тогда не существовало антибиотиков. Мне кололи
только камфару - поддерживая работу сердца. Я оставался без сознания, но и
сквозь пелену тело запомнило бесконечные укусы тонкой иголки. Я получил
более двухсот уколов. А голову и лицо густо мазали черной ихтиоловой мазью.
Я имел страшный вид. Мать рассказала мне потом, что голова моя распухла. Как
может распухнуть голова? Ну не кости, конечно: между черепом и кожей
накопилась жидкость, она и раздула голову вверх, как кувшин. Глаза затянуло
огромными желтыми желваками, и непонятно было - есть ли они там вообще.
Мать поила меня из заварочного чайничка клюквенным морсом, засыпала, сидя на
стуле, а порой, не выдержав, пыталась прикорнуть на полчасика у меня в
ногах. Иногда, ночью, ей казалось, что мое сердце останавливается или
остановилось, она, полуодетая, бежала через больничный двор - доктор жил
рядом, во флигеле,- стучала в окно, кричала: "Алексей Петрович, он умирает!"
- и врач приходил. Он находил мой едва ощутимый пульс, велел сделать еще
укол камфары и удивленно говорил, имея в виду не себя и мать, а меня:
"Боремся!.."
Некоторые женщины упрекали ее, а она сказала мне как-то впоследствии: "Одна
мама стеснялась потревожить доктора ночью, и девочка у нее умерла. В той же
палате. А я не такая..."
Я был без сознания три недели.
И вдруг температура стала постепенно снижаться, опадать опухоль. Прорвались
желваки, и сквозь их ошметки и присохшие клочья черной мази на мать и
доктора посмотрели очнувшиеся осмысленные глаза. Следом прорвалась на
затылке и бесформенно осела наружная опухоль головы.
Меня продолжали колоть, это воспринималось особенно болезненно. Отец
привозил морс, мандарины, шоколадки. Помню, мать трясущимися руками ("да вы
не так, не волнуйтесь",- говорит ей нянечка) протирает мое лицо остро
пахнущей ватой. Помню, меня купают в цинковом корыте и свои тонкие руки и
ноги. Мать вытирает меня, вот на мне длинная рубашка, мать берет меня на
руки:
- Какой ты легонький!..
А потом я вижу за окном яркий снежный склон, ребятишек на санках, деревушку
вдали. Слепит глаза.
Вдруг мать говорит:
- Посмотри, папа приехал...
Она подносит меня к окну, и я вижу лицо отца. Чтобы достать до окна, он на
чем-то стоит, держась за наличник, ему неудобно и плохо видно со света, он
всматривается, растерянно улыбается, а по его лицу текут слезы... Ни раньше,
ни потом я никогда не видел отца плачущим.
Уезжали домой мы уже не в санях, а в повозке. В полях, особенно по низинам,
снег еще лежал, но дорога совсем протаяла.
После палатной тесноты комната казалась огромной. Я устал и сразу лег.
Стрелки на часах меня уже не интересовали.
Жизнь вернулась, но она оказалась не совсем такой, как прежде. Исчезли
дирижабли. Сколько я ни ждал, они не появлялись. Но, может быть, их и прежде
не было и они просто приснились? Да нет, были, это я так.
Я снова часто стоял у окна, смотрел на идущих к заводу, опять иногда
различал отца и опять за него боялся.
Однажды мать сказала:
- Завтра приедет Алексей Петрович.