"Сергей Валяев. Тарантул" - читать интересную книгу автора

скал, как флаг незнакомого мне государства.
Кажется, за год в городке ничего не изменилось. Милое, тихое,
богобоязненное местечко. Я его люблю - родину не выбирают. Однако вдруг
слышу - далекий характерный и знакомый звук. Где-то там, на привокзальной
площади. Так лопается шашечка в двести грамм тротила. Что за чертовщина?
Что за военные действия в среднерусской полосе?
... Пылала новая торговая палатка, вокруг неё суетились люди, похожие
на чечей, без паники, привычно. На зрелище сбивались зеваки - бабки,
бомжики, пассажиры. К осветленным весной облакам тянулся грязный шлейф
гари. Подкатили милицейский уазик и пожарное авто.
Я покачал головой - поторопился с выводами, друг мой; видимо, и здесь,
в медвежьем углу, случились необратимые процессы передела собственности.
Значит, жизнь продолжается. Во всем объеме всеобщей капитализации. Хотя не
надо торопиться с выводами. Может быть, в палатке лопнула бутыль с
маринованными огурцами? Тротиловые огурчики - смертельно полезный продукт
для самых изысканных чревоугодников.
Сегодня у меня день встреч и расставаний. Я у очередной двери. Номерок
квартиры знакомо выщерблен. И запах на лестничной клетке знаком - запах
старого хлама и цепкого оптимизма к жизни.
На пороге женщина. Антонио? Она? Дурнушка - растолстевшая, шумная,
жаркая. Тянет с силой вглубь квартиры, слюнявит ухо:
- Что? Не узнал? Вижу, не узнал? Растолстела! Сладкое люблю. Мужа
люблю, он дальнобойщик... Проходи... Сюда, на кухоньку... Там мой Ванька,
писюка, спит.
Я втискиваюсь в кухню. В лицо - мокрые флажки пеленок.
- Садись, садись, - смеется Антонио. - Живой, Алешка, живой... Ты бы
позвонил... Господи, что я такое говорю, дура набитая такая. Садись же,
родненький.
Я опускаюсь на табурет. В приоткрытое окно - первый этаж - кустарник,
сухой и оголенный, как провода. Антонио суетится у газовой плиты - чайник
шипит днищем на плоском пламени. Потом на стол появляется тяжелая банка с
абрикосовым вареньем. Я шумно вздыхаю - меня решили уморить этим вареньем.
Антонио всплескивает руками:
- Ой, дура! Мужика чем потчую. Мужику - что покрепче?!
- Нет уж, лучше это.
- А ты и не пил, знаю. И правильно... Вон мой батя, все - помер,
царство ему... Сначала мать усладил, а потом и сам, через месяца три, не
приведи Господи.
Она говорит много; слишком много говорит и сама это понимает:
- Говорю и говорю, это я, как родила. Говорливая такая.
- Ты сама садись-садись.
Она покорно исполняет мою просьбу, молчит, ждет. Свистнул чайник, как
паровозик на разъезде. По разбитой дороге громыхнул грузовик. Хныкнул
ребенок. Женщина подхватилась и убежала к нему.
Из окна тот же вид: спортивная перекладина, детские, почерневшие от
времени горки, мусорная мокрая куча; между деревьями на веревке сушится
белье.
Когда-то давно мы с Вирджинией сидели здесь, на этой кухоньке; сидели
с Веркой, пили вино и наблюдали, как рыхлая женщина с обезображенными
болезнью ногами стаскивала с упругой веревки сухое белье. Белье было белым