"Аркадий Вайнер, Георгий Вайнер. Евангелие палача" - читать интересную книгу автора

ее, может и эти разрешат? Шурочка, белесая пухлая баба без возраста -
домоправительница и подстилка Пахана, - шмыгая покрасневшим носиком,
подносила вождям чай и бутерброды с ветчиной. Очень хотелось есть, но мне
этих бутербродов не полагалось. Розовые ломти мяса с белой закраиной сала
нарезал для вождей в буфетной полковник Душенькин. От окорока, пробитого
свинцовой пломбой с оттиском спецлаборатории: "ОТРАВЛЯЮЩИХ ВЕЩЕСТВ НЕТ".
Последние двадцать лет полковник Душснькин пробовал всю еду сам, перед тем
как подать ее на стол Пахана. Проба. Проба еды. Проба питья. Проба души.
Душенькин. А Ворошилов есть не хотел. Он хотел выпить. Но Шурочка никакой
выпивки не давала. Попросить, видно, стеснялся, а выходить нельзя было: он
не желал выходить из комнаты, оставив своих горюющих соратников вместе -
без себя. И все его красно-бурое седастое лицо пожилого хомяка выражало
томление. Хрущев и Микоян сидели за маленьким столиком, и, когда они
передавали друг другу бутерброды, подвигали чашки и протягивали сахарницу,
казалось, что они играют в карты: хмурились, тяжело вздыхали, терли глаза,
вглядывались в партнера пристально, надеясь сообразить, какая у него на
руках сдача. Тугая хитрожопость куркуля сталкивалась с азиатским
криводушием, и над их остывшим чаем реяли электрические волны
подозрительности и притворства, трещали неслышные разряды подвохов. Хищный
профиль Микояна резко наклонялся к столику, когда он глотал очередной кусок.
Гриф, жрущий только мясо. Но всегда падаль. А Хрущев пальцами рвал ломти,
кидал ветчину на тарелку и съедал только сало. Далеко закидывал голову,
чтобы удобнее было глотать. И разглядывал этого цыгана - или армяна, один
черт! - молча предлагавшего сомнительную лошадь. Я бы охотно доел куски
сочного розового ветчинного мяса. Но тогда Хрущев мне еще ничего не
предлагал со своего стола. Я их доел через несколько месяцев. А тогда он
помалкивал и раскатывал по скатерти хлебный мякиш и, только превратив его в
серо-грязный глянцевитый катышек, рассеянно кидал в рот. Неинтересный мужик.
Куций какой-то. Но тогда Хрущев мне еще ничего не предлагал со своего стола.
Почему-то совсем плохо помню, что поделывал Каганович. Он сидел где-то в
углу, толстый, отеклолицый, шумнодышаший - просто еврейский дубовый шкаф.
Мебель. "Mobel". Меблированные комнаты. Меблирашки. Только Лаврентий с
Маленковым не сидели - они все время ходили, по большой приемной, держась
под ручку, как молодые любовники. Неясно было только, кто кому поставит
пистон. И беспрерывно говорили, и что-то объясняли друг дружке, и
советовались, в глаза заглядывали, и жарко в лицо дышали, и было сразу
заметно, что они такие друзья, что и на миг не могут оторваться один от
другого. "Хоть чуть-чуть разомкнутся объятья" - пелось в старинном романсе.
Тут вот один другого и укокошит. Но Лаврентия нельзя было укокошить. Может
быть, он знал или предчувствовал, что Великий Пахан помрет этой ночью. Или
надеялся. Или руку приложил - я ведь ничего не видел, нас позже привезли.
Во всяком случае, Лавр был готов к этому рассвету. Как сказал поэт -
треснул лед на реке в лиловые трещины... Пока вожди опасливо
переглядывались, прикидывая свои и чужие варианты, жрали бутерброды с
ветчиной, опломбированной полковником Душенькиным, пока рассчитывали, с чем
войдут в наступающее утро своей новой жизни, Лаврентий ходил по приемной в
обнимку с Маленковым, который тер отложной воротник полувоенного защитного
кителя вислыми брылами своих гладких бабьих щек. И помаленьку стала
подтягиваться в эти быстрые минуты короткого предрассветья вся боевая хива
Лаврентия. Сначала приоткрыл дверь и в сантиметровую щель юркнул, встал