"Наум Вайман. Щель обетованья" - читать интересную книгу автора

яшиного "большевизма", за что справедливо удостоился его откровенно и
окончательно ненавидящего взгляда. Мы потерпели запланированное
поражение, но позор был не в этом, а в том, что в драку на тонущем
корабле ввязался. После пленума еще попиздели в пивбаре со старыми
партийцами за политику (политики, они что клуши-сплетницы у московских
подъездов, та же порода), совершили, так сказать, отпивание по чину,
Маркуша только чуток перебрал, но он уже пришел "тепленький". Потом
развозили безлошадных, а дома выяснилось, что из части звонили сто раз,
ищут, велят вернуться, грозя карами, я и забыл, что почти в самоволке,
велел говорить, если позвонят еще, что меня нет и неизвестно, мол, когда
будет. А на завтра договорился с ней встретиться утром и поехать в
Ерушалаим. Лег поздно, проснулся рано, совершенно разбитый, и решил,
свободы испугавшись, вернуться в тюрягу. На очередной звонок ответил,
что возвращаюсь, а подруге сказал, что труба зовет. Сказала, что так и
знала, что спала плохо, что хочет проводить, прокатиться со мной до
Беер-Шевы, а там на автобусе вернется. Я опоздал, был беспокоен, зол,
раздражен на себя и на вс°, но, когда она села рядом и взяла мою руку в
свою, отпустили демоны, мы покатили в Беер-Шеву, "неважно куда, -
сказала, - лишь бы ехать". За Гатчиной (Кирьят Гат) посидели в
забегаловке при бензоколонке, кофе не понравилось, она рассказывала о
детях, старшая девочка очень способная, еще школу не кончила, а уже
записалась на курсы в Университете, по математике. Неровная желтая
равнина лезла в небо. На ней висели, похожие на огромных летучих мышей,
расправивших крылья, черные палатки бедуинов. Ветер швырял пылью в
стекла очков. Она улыбалась. "Чо смеешься?" "Вид у тебя лихой в форме и
черных очках". "Ну, мерси, - говорю, - осит ли эт айом" *. В Беер-Шеве
она еще робко предложила отдохнуть в гостинице, жара была и впрямь
угнетающей, но я сослался на неумолимый воинский долг. Заехали в новый
торговый центр у Центральной автобусной станции, внутри толкотня, но
хоть прохладно от кондиционеров, сели перекусить. Шум чужого вокзала
гудел в ушных раковинах авангардистским реквиемом. Закусон был съеден, и
я сказал: "Пора". Она сказала: "Я тебя провожу". У машины наскоро обнял
ее, неловко поцеловал и, не оборачиваясь на родную тень в кочующих
толпах, отдался дороге.
Вот и дежурство кончается, почти шесть. Яблоко еще осталось, которое
мама положила украдкой в сумку.
9.7. Сижу в фанерной будке, обложенной мешками с песком, пулемет глядит
на ворота, военная задача: встретить прорывающегося через пропилеи
противника пулеметным огнем. Середина дня. Печет безбожно, мухи, не
смотря на страшные потери, атакуют, как японские летчики-комикадзе
американский авианосец, хочется не то что гимнастерку - кожу с себя
содрать. Однако место видное, начальство шляется, застукают - отпуск
погорит. Читать тоже нельзя, но издалека не видно, и книгу можно быстро
спрятать, если не зазеваться... Дочитываю "Эпилог" Якова Шабтая и слезы
размазываю. Слезлив стал, на манер Алексей Максимыча, а тут еще о
смерти, о смерти матери, об угасании отца, о конце всего: собственном,
близких, страны... Степной волк бродит в кустах у забора, какую-то
лазейку знает. Худющий. Вспоминаю недавнее расставание: мы сбегаем по
лестнице к подземной стоянке (лифт набит людьми, а людей мы не любим,
вот и тут, посреди немоты первозданной, покоя нет - солдаты у ворот