"Сергей Устинов. Кто не спрятался " - читать интересную книгу автора

полированного, полного дешевого тогда хрусталя сооружения с названием,
смутно напоминающим о древнегерманском эпосе: "Хельга". Модерн ранних
шестидесятых, первое счастье наших вырвавшихся из коммуналок родителей.
Витька не любил задерживаться в этой комнате, он сразу тащил меня в свою -
маленькую девятиметровку, где кроме узкой кровати стояли только стол, вечно
заваленный всяким хламом, и тумба для белья, служившая постаментом для
магнитофона "Яуза" и проигрывателя "Концертный". Путались под ногами
провода, прямо на полу валялись кассеты, стопки пластинок, паяльники,
кусачки, отвертки... И все время, сколько бы раз я ни заходил сюда, на
полную мощь гремела музыка.
Все это было давно, и сейчас уже неважно, правда или нет. Потому что
никому не интересно слушать истории про прежнего Витьку. Всех сейчас
интересует Байдаков нынешний. Мы делаем обыск в квартире убийцы, и хозяин
совсем не тот, каким был пятнадцать лет назад, и квартира ничего общего с
прежней не имеет.
Больше всего она походила на пришедшую в запустение антикварную лавку.
Какой-то склад некогда дорогих, но состарившихся теперь вещей, обновить
которые у владельца никак не доходят руки. Огромное, как дряхлый вожак
слоновьего стада, вольтеровское кресло с протертой до белизны,
растрескавшейся кожей. Одинокий павловский стул с облезшей позолотой, с
грубым протезом задней левой ноги. Рассохшееся бюро красного дерева с
обширной замызганной, заляпанной пятнами, ободранной столешницей и
множеством ящичков. На бюро живописно группировалась пара заплывших воском
бронзовых канделябров, почему-то новенький, отчищенный, словно только из
реставрации, прекрасный еврейский семисвечник, три пустые бутылки из-под
портвейна "Алабашлы", два стакана и пепельница литого стекла, полная
окурков.
- Надо бы начать писать, - почесал за ухом Дыскин. - Только где
присесть?
- Любил Витенька старые вещи, - тихонько прошелестел у меня над ухом
Трофимыч. - Как заведутся лишние денежки, так тащит чего-нибудь в дом.
Притащит - и меня зовет, укрепить, значит, для начала. Потом, говорил,
разбогатею, будем все чин чинарем реставрировать.
- Разбогател, - хмыкнул Дыскин. - Приступим, что ли?
Трофимыч бочком-бочком подобрался к бюро и снова сунул свой длинный
нос в пустой стакан.
- Ты чего там все время вынюхиваешь? - подозрительно и довольно
нелюбезно поинтересовался Дыскин.
- Да так... - ужасно сконфузился Трофимыч. Лицо его покраснело от
смущения, а кончик носа, наоборот, побелел. И тут я наконец вспомнил его.
Дочка Трофимыча, Аллочка, серая мышка, вечно молчаливая троечница,
училась со мной в одном классе. Таким и запомнился мне Трофимыч: с красным
лицом, на котором выделялся белый, словно отмороженный, кончик острого
носа, и с вечным запахом свежего перегара. Матери там, кажется, не было, то
ли умерла, то ли делась куда-то от хорошей жизни, но только в школу по
вызовам ходил он, и учителя, разговаривая с ним, слегка отворачивались в
сторону. Классу к седьмому он пропал, я узнал потом, что Аллочка запретила
ему ходить в школу пьяным, а трезвым он, кажется, сроду не бывал.
Впрочем, сейчас он выглядел вполне прилично. Поэтому я, проходя мимо,
кивнул и поинтересовался: