"Лев Васильевич Успенский. Записки старого петербуржца " - читать интересную книгу автораотодвигали их, все сразу, в сторону. В глубине стеклянных прилавков
россыпью, навалом лежали всех размеров пробирки; на полках за ними выстроились от крошечных, как рюмка, до огромных, как самый большой графин, - высокогорлые, тонкие, подобные мыльным пузырям, колбы. Лежала пробка - готовая и целыми пластами. Из ящиков в любой миг можно было вынуть все то, что упоминалось в "Опыте - лучшем учителе" Соломина или в "Физике в играх" Доната, - шеллак, канифоль, канадский бальзам. "Что угодно для души", как о совсем других вещах скандировали дуры девчонки в Академическом саду! Но царицами моих грез были не колбы, не пробирки - реторты. Подобные почти незримым от прозрачности стеклянным грушам, - или нет - скорее напоминающие долгоносые слепые журавлиные головы, они почему-то особенно притягивали меня. Я смотрел на них как зачарованный. Я мечтал о времени, когда я буду учиться и доучусь до того, что мне позволят взять в руки такую вот штуку, и насыпать в нее какие-нибудь "снадобья", и укрепить на таганке над спиртовкой, и начать "перегонять эликсир жизни...". Вот за все это я даже сравнивать не мог "эсдековский" магазин с "эсеровским". Но почему же все-таки такие эпитеты? В те дни и месяцы девятьсот пятого года все симпатии и антипатии петербуржцев вырвались на поверхность. Каждый газетчик на углу, каждый зубной врач со своим пациентом, каждый булочник, разносивший в корзине теплые булки по домам, каждая хозяйка, болтая на кухне с кухаркой, - считали нужным и возможным высказывать вслух свои политические воззрения, как могли и умели. А мама моя была из таких натур, что для нее этот шквал всеобщей откровенности, общительности был как бы ветром из родной страны. политическую ориентацию фармацевтов с Сампсониевского и с Симбирской. Может быть, их взгляды и изменились, когда короткий рассвет тех годов сменился снова глухой ночью. Но до самого 1912 года, пока мы жили на Выборгской, я все еще слышал то же самое: "Лев, сходи за "морской солью" в эсеровский магазин; у эсдеков ее нет..." И я не удивляюсь, вспоминая, что именно эти слова были одними из первых в моем сознании. Такие были годы. Надо сказать, что в семье нашей царствовал бесспорный и безусловный матриархат. Все, знавшие нас и тогда и потом, считали ее центром и главным двигателем маму, - столько блеска, жизнерадостности, ума и сердца было во всем, что она делала. В том, как она жила. Опасаюсь, что были среди них некоторые, кому инженер Успенский представлялся чем-то вроде чеховского Дымова, хотя мама никак не походила на "Попрыгунью". Она, сама того не желая, затмевала его. А на деле - она-то как раз это отлично знала - он был и глубже, и шире, и основательнее ее. Талантливый геодезист, великолепный педагог - друг своих учеников, человек широкообразованный, он уже в 1913 году, вероятно первый в Петербурге, читал в "Обществе межевых инженеров" толковый и передовой доклад о теории относительности Эйнштейна; тогда о ней мало что знали даже специалисты-физики. Скептик и убежденный атеист, он регулярно ходил на заседания "Религиозно-философского общества", потому что глубоко и серьезно интересовался состоянием современного общественного мышления. Он мало и редко говорил о политике, но для меня не было неожиданностью, когда после Октября Василий Васильевич Успенский наотрез отказался участвовать в так |
|
|