"Эрнст Юнгер. Рабочий. Господство и гештальт" - читать интересную книгу автора

странной диалектикой стали предполагать некое намерение, ибо нигде он не
ведет себя серьезнее, чем в зоне разума и морали, а в наиболее значительных
своих проявлениях предстает даже как само единство разумного и морального.
Стихийное напирает на него, скорее, из совершенно другой сферы, не из
той, в которой он действительно силен, и он в ужасе встречает тот момент,
когда переговоры заканчиваются. Он вечно наслаждался бы своими прекрасными
увещеваниями, столпами которых выступают добродетель и справедливость, если
бы чернь в нужный момент не преподнесла ему в нежданный подарок свою более
мощную, хотя и бесформенную силу, питаемую первозданными силами пучины. Он
мог бы вечно сохранять равновесие начал к произведение искусства,
существующее ради самого себя, если бы из-за его спины время от времени не
появлялся воин, которому он против своей воли и сохраняя постоянную
готовность к переговорам предоставляет свободу действий. Но он отказывается
отвечать за последствия, поскольку видит свою свободу не в своеобразии
собственного характера, а во всеобщей морали. Этому нет лучшего примера, чем
то обстоятельство, что подлинного деятеля и зачинателя, который только и
распахнул для него врата господства, он уничтожает сразу же после того, как
тот исполнил свою задачу. Подавление страстей - это его расписка в принятии
жертв революции, а повешение палачей - сатира, завершающая трагедию
восстания.
Подобным же образом он отклоняет и высшее обоснование войны -
нападение, поскольку вполне сознает, что оно ему не по силам; и когда он,
пусть даже из очевиднейшего своекорыстия, призывает на помощь солдата или
наряжается солдатом сам, он никогда не отказывается присягнуть в том, что
делается это ради защиты, а по возможности даже ради защиты всего
человечества. Бюргеру известна лишь оборонительная война, а значит, война
ему неизвестна вообще, хотя бы потому, что по он по сути своей непричастен к
военным стихиям. Тем не менее, с другой стороны, он не способен
воспрепятствовать проникновению этих стихий в свои порядки, поскольку все
ценности, которые он может им противопоставить, относятся к более низкому
рангу.
Здесь начинается виртуозная игра его понятий, а его политика, да и сам
универсум, становятся для него зеркалом, в котором он желает видеть все
новые и новые подтверждения своим добродетелям. Было бы поучительно
понаблюдать за неустанной работой его напильника, стачивающего твердую и
неприкосновенную чеканку слова до тех пор, пока не проявится
общеобязательная мораль, - когда в захвате колонии он усматривает ее мирное
заселение, в отложении провинции - право народа на самоопределение, а в
ограблении побежденного - возмещение издержек. Однако достаточно знать его
метод, чтобы догадаться, что становление этого словаря шло рука об руку с
уравнением государства и общества.
Всякий, кто понял это, различит также и большую опасность, состоящую в
сильном ущемлении притязаний рабочего и кроющуюся в том факте, что в
качестве высшей цели для наступления ему было предложено общество.
Решительные приказы о наступлении еще обнаруживают все признаки эпохи, в
которую, впрочем, само собой разумелось, что пробуждающаяся власть должна
осознавать себя как сословие, равно как и то, что захват власти должен
характеризоваться как изменение общественного договора.
Теперь необходимо обратить внимание на то, что это общество не есть
некая форма сама по себе, а лишь одна из основных форм бюргерского