"Эрнст Юнгер. Годы оккупации" - читать интересную книгу автора

того, что мир - это пустая бессмыслица! Так ревностно можно отстаивать лишь
то дело, в котором затронут личный интерес.


Кирххорст, 13 июня 1945 г.

Краснеет рябина. Я начал чтение Иисуса Сираха, одного из учителей
земной жизни. В то время как премудрости Соломона указывают в качестве
конечной цели человеческого существования смерть, потусторонний мир и суд,
здесь ставятся вехи земного пути.

Продолжаю читать Тальмана де Рео. В анекдоте, посвященном маркизу
Рамбуйе, отмечается добрая черта одного придворного, который более всего
старался вести себя так, чтобы его ненароком не поймали на слове: когда
кто-нибудь спрашивал его, который час, он вместо ответа вынимал часы и
показывал циферблат.

Пополудни приходил Розенкранц, и мы с ним съездили в Бургдорф. На
обратном пути мы сделали остановку в лесочке Бейнгорна и собирали растения;
он показал мне ту игру природы, из-за которой получил свое название
папоротник орлец. Оказывается, если острым ножом разрезать его корень, то на
срезе можно увидеть рисунок, напоминающий очертания гербового орла.

Вернувшись, мы застали в саду Гуго Кертцингера, друга Барлаха[79] и
хранителя его наследия. Он обратился ко мне с предложением принять участие в
раскрытии наследия этого художника, но я знаю, что это не мое призвание.
Наряду с еще неизвестными скульптурами там есть большое количество
дневниковых записей и роман, рукопись которого зарыта в земле.

Один рисунок, который запечатлел черты покойного на смертном одре,
глубоко поразил меня выражением необыкновенного страдания, следы которого
сохранились на мертвом лике. Ему пришлось пройти ни с чем не сравнимый
крестный путь, потому что характер его принципов противоречил эпохе, как
ничей другой. Такую глубоко теллурическую натуру, очутившуюся в мире, где
царят люди плоского солярно-рационального склада, можно сравнить с
растением, вырванным с корнями из тучной почвенной тьмы, чтобы мучительно
зачахнуть на ярком свету. То, как он увял и зачах, с ужасающей точностью
запечатлелось на его посмертной маске. В руки, в которых оживали дерево и
земля, люди вкладывали стекло и железо.

От Кертцингера я узнал новость, которая меня глубоко расстроила:
оказывается, Майоль,[80] чрезвычайно высоко ценивший Барлаха, убит своими
соотечественниками. Среди мыслей, которые освещали для меня наше время, была
и мысль о том, что есть у нас этот добрый старый мастер, живущий в
уединенном приюте в южных горах среди мрамора и роз, который, довольствуясь
кусочком хлеба и глотком вина, создает для нас правильную меру, словно некий
архаический бог. Убить этого человека значило убить последнего оставшегося у
них грека. Злые вести приходится слышать, вот и оттуда тоже. Через пленных
получил первую почту из Парижа.