"Мигель де Унамуно. Туман " - читать интересную книгу автора

доморощенных талантов.
Если же добавить, что сам дон Мигель обожает каламбурить - но
метафизическими идеями, - то станет понятно, почему многие питают отвращение
к его книгам: одни - потому что от этих штучек у них начинается головная
боль, другие - потому что усвоили правило: "sancta sancte tractanda sunt" -
"o священном следует говорить священным языком", - и считают недостойным
рассуждать о подобных материях с шутками да прибаутками. В ответ дон Мигель
спрашивает их: если наши духовные предки смеялись над самыми святыми, то
есть самыми утешительными верованиями и надеждами своих братьев, почему мы
должны обсуждать всерьез все остальное? Если находились охотники посмеяться
над Богом, почему же нам не посмеяться над Разумом, Наукой и даже над
Истиной? И если у нас отнята самая заветная надежда в жизни, почему не
перемешать все истины, чтобы убить время, убить вечность и отмстить за себя?
Охотно допускаю также, что иной читатель обнаружит в этой книге
скабрезности, или, если угодно, порнографик). Но дон Мигель позаботился об
этом заранее и в тексте румана заставил меня сказать несколько слов по этому
поводу. Протестуя против подобных инсинуаций, автор утверждает, что пряные
сценки в этой книге введены отнюдь не для разжигания плотских вожделений, но
чтобы дать толчок воображению совсем в другую сторону.
Всем знающим дона Мигеля хорошо известно его отвращение к любым видам
порнографии, и не только из самых обычных соображений морального порядка, но
и по твердому убеждению, что сексуальная озабоченность губительней всего для
мысли. Порнографические, или, попросту, эротические, писатели, по его
мнению, самые тупые, самые глупые. Как я не раз слышал от него, из
классической троицы пороков - женщина, карты, вино, - первые два куда больше
вредят разуму, чем последний. Сам-то дон Мигель не пьет ничего, кроме воды.
"С пьяным человеком еще можно говорить, - сказал он мне однажды, - пьянчуга
иной раз скажет кое-что интересное, но кто способен вытерпеть болтовню
картежника или бабника? Несносней ее только вздор, который несут энтузиасты
корриды, - а это уже предел и верх глупости".
Меня, впрочем, ничуть не удивляет сочетание эротики и метафизики, ибо,
насколько мне известно, наши народы, как показывают их литературы, вначале
были воинственны и религиозны, а затем стали склонны к эротике и метафизике.
В эпоху консептизма культ женщины совпал с культом изощренности. Духовная
заря наших народов занималась в средние века, когда варварское общество было
полно экзальтации религиозной, даже мистической, а также воинской, и
рукоятка меча имела форму креста, но женщина занимала в их воображении очень
небольшое, явно второстепенное место, а собственно философские идеи дремали
под покровами теологии" на монастырских советах. Эротика и метафизика
развиваются одновременно. Религия воинственна, метафизика эротична и
сластолюбива.
Религиозность делает человека воинственным, драчливым, или же наоборот,
именно воинственность делает его религиозным. С другой стороны, существует
метафизический инстинкт, стремление познать то, что нас не касается, короче,
первородный грех, - и это пробуждает в человеке чувственность. Или наоборот,
именно чувственность пробуждает в лас, как в Еве, метафизический инстинкт,
жажду познания добра и зла. Кроме того, существует еще мистика, то есть
метафизика религии, порождение чувственности и воинственности.
Все это было хорошо известно афинской куртизанке Феодоте, о которой
поведал в "Воспоминаниях" Ксенофонт: беседуя с Сократом, она, восхищенная