Вокруг залива

Времени было немного. Решение совершить путешествие к рекам с другой стороны залива было принято слишком поздно: до начала сезона дождей у нас оставалось примерно недель шесть или два месяца. Мы оставляем «блиц» в Ялогинде и грузим все необходимое в лендровер: две двухсотлитровые бочки, одну — для воды, а другую — для бензина, семь мешков соли, два мешка муки, табак и прочее продовольствие, все снаряжение для охоты на крокодилов, сверху маленький ялик. Это был большой груз.

Мы добрались по равнине до переправы через реку Грегори, а затем поехали по старой военной дороге. Нескончаемые мили, и только следы от колес, песок и жара. Наши спины прижаты к сиденьям, пыль, проникающая в щели, стоит столбом.

Мы с Дарси по очереди сидим за рулем. Никаких происшествий, только колеса порой увязают в глубоком песке.

Ночевка. Едем дальше. Проезжаем мимо миссии Ду-миджи. Висит знак: «Останавливаться воспрещается».

— Дарси, почему они так негостеприимны?

— Лубры[4] иногда тайком навещают тех, кто останавливается на ночевку поблизости. Миссии делают большое дело, и дети-полукровки им совсем ни к чему.

Едем дальше. Грязный водоем. Впереди между деревьями бежит буйвол, он сворачивает куда-то в сторону и исчезает.

— Дарси, говорят, буйволы опасны, бросаются на человека, как только завидят.

— Буйвол не отличается от большинства животных. Он предпочитает уклоняться от встреч, а не сражаться. Если его ранить, раздразнить или испугать, тогда он ринется в нападение. Буйвол очень силен и яростен.

Стадо ослов, колыхая длинными ушами, перебегает дорогу впереди машины и исчезает между деревьями в поднятой им же пыли.

Снова ночевка. Заправка машины. Едем дальше. Разговариваем со стариком в прохладном доме у дороги. Он сторожит этот дом для кого-то (наверно, для бога, который забыл, что ему надо вернуться и подменить старика). У него огород с настоящими зелеными овощами, он лучший друг звонкоголосого сорокопута и злейший враг черных ворон.

Добираемся до овцеводческой фермы в Уэстморленде и подкатываем к каменному дому, стоящему за каменным забором в местности, усеянной камнями. Подняв тучу пыли, Прушковиц, этот пыльный призрак, расслабленно сваливается с заднего сиденья и шумно, ненасытно пьет из заросшего озерка. Эта жалкая пересыхающая лужа с грязной водой битком набита мелкой рыбешкой и окружена черной полосой сухого ила, истоптанного множеством ног. Жаркий сезон продолжается слишком долго. От пыли мы побелели и охрипли, волосы у нас жесткие, как проволока. Мы по колено утопаем в грязи, а воды всего по пояс. Окунаемся в почти горячую воду. Потом едим соленую говядину с картошкой, приготовленную джинном, имеющим от роду по крайней мере лет двести.

Молодой управляющий фермой в Уэстморленде был здесь единственным белым. Он заканчивал отделку обреза, который изготовил из старой армейской винтовки. Ему приходилось часто стрелять в диких быков, уводивших скот, а галопировать на коне с тяжелой винтовкой неудобно. Он отпилил ствол на расстоянии пяти дюймов от патронника и приделал к обрезу пистолетную ручку. Это было оружие, опасное на вид. Нас пригласили присутствовать при его испытании.

«Испытатель» был вызван криком, который передавался от одной группки аборигенов к другой, пока не достиг ушей того, кому предназначался. Он подошел к нам шаркающей походкой, стараясь не показать своих опасений. Он, видимо, был самым полезным человеком на ферме. Любую норовистую лошадь объезжал он. К любой опасной на вид скотине первым подходил он. Он рисковал своей жизнью много раз в году, получая за это всего несколько брусков жевательного табака в неделю и еду, которую делил со своей семьей, всеми родственниками и приятелями, навещавшими его.

— Иди сюда. Видишь это ружье?

— Какое малюсенькое ружье, хозяин!

— Оно заряжено, так что не трогай спускового крючка, пока не изготовишься для стрельбы. Возьми его с собой туда и выстрели в то дерево. Ни на кого не направляй.

Мы попрятались, а мужчина пошел в сторону озерка, неся оружие с таким видом, будто это была спящая гадюка. При выстреле в стволе винтовки развивается двадцатитонное давление. Изобретатели его, я уверен, никогда не предполагали, что детище будут разряжать подобным образом. Абориген дрожащей рукой поднял оружие примерно в направлении дерева, вытянул при этом руку как можно дальше, а лицо отвернул, словно не желая глядеть на какую-то мерзость. Потом он выстрелил.

Никто не мог бы определить, куда полетела пуля, но человек и обрез разлетелись в разные стороны. Впечатление было такое, будто он сначала отпрыгнул от обреза и лишь потом выстрелил. Управляющий сделал ему выговор за то, что он уронил обрез в грязь. Убедившись, что оружие не разорвалось, управляющий стал испытывать его сам. Оно чуть не вырвалось у него из рук, а пуля подняла фонтанчик пыли далеко в стороне от цели.

Нас всех пригласили пострелять из этого сказочного «пистолета», но мы уклонились. Это была безобразная поделка. Часа через два мы уезжали, и к тому времени, произведя тридцать устрашающе громких выстрелов, управляющий уже добился того, что попадал в четырехдюймовый ствол дерева с расстояния шести футов, крепко держа обрез обеими руками. Успех можно было счесть если не грандиозным, то шумным — перепуганные аборигены сбились в тесные группки и держались подальше.

Едем дальше. Пейзаж тот же самый, только равнина стала холмистой. Каменистые горбы чередуются с лощинами, по которым в сезон дождей текла вода. Растительность в лощинах немного зеленее, но и здесь преобладает тот грязный рыжевато-зеленый цвет, преследующий нас всю дорогу. Сотни миль предстоящего пути больших перемен не обещают.

Проезжаем Воллогоранг. Стоит он прямо на границе между Квинслендом и Северной территорией.[5] Фиф говорит, что теперь мы лучшие профессиональные охотники Квинсленда и Северной территории.

Свернув на ухабистую каменистую колею, которая когда-то была дорогой, мили две мы ползли на первой скорости к знакомому Дарси медному руднику. Хотелось добраться и устроиться засветло. Большая синеватая яма и груды руды. Могила изыскателя, который жил здесь много лет, добывая по нескольку мешков богатой руды всякий раз, когда ему была нужна еда или оборудование. В обрыве пещера, в которой он жил. Внутри все, как при жизни изыскателя, не считая двенадцатифутового скального питона, который, свернувшись, лежит горой на койке, подвешенной к потолку. Среди камней бежит свежая, чистая вода!

Располагаемся на ночевку на шуршащих листьях под большым деревом, преодолеваем искушение украсть маленькую походную печку из пещеры и на следующее утро по камням и пыли едем в направлении фермы Кал-верт Хиллз.

Дружелюбные люди. Опрятные, хорошо одетые девушки-аборигенки. Хозяина нет, но скоро будет. Сотни коз. Возле пруда шесть белых быков индийской породы, отмахивающихся длинными ушами от мух. Их выписали, чтобы скрестить с коровами хэрфордской породы, потому что они более спокойны, менее привлекательны для клещей, держатся друг друга, справляются с динго и хорошо переносят жару и недостаток воды. Слабая надежда на избавление от извечных бед — болезней, динго и безводья. Слишком много бед, слишком мало избавителей.

Привязываем Прушковица к лендроверу и остаемся ночевать на ферме. На рассвете нас с Фиф будит лай собак.

Следующий день — на овцеводческой ферме на реке Робинсона. Наедаемся свежей говядины. Делаем запас.

Говядину нам дают, так как знают: если не дать, мы заберем целую корову и засолим ее.

Добываем кенгуру для Прушковица и отдаем половину хозяину фермы для его собак. Получаем указания и едем вниз по течению до длинной глубокой лагуны в русле реки. Наконец снова крокодилы. Ну и дорога была!

В первую же ночь мы добыли в лагуне сорок восемь пресняков, а во вторую ночь — тридцать два. Они были толстенные! Мы снимали и скребли шкуры до самого вечера.

Движемся вниз, к Морю. Один из нас идет впереди ползущего лендровера и разведывает путь. Все время стреляем крокодилов, перемещаемся и снова стреляем. Снимаем с них шкуры у прудов, лагун, на берегах реки. Фиф по колено в воде, у ног мечется рыба, хватая плавающие кусочки соскобленного крокодильего мяса.

Дарси учит нас, как добывать холодную воду в лагуне, в которой вода такая теплая, что даже сидеть в ней неприятно. Берете кружку и выплываете на глубокое место, потом ныряете, непременно держа кружку вверх дном. Опускаетесь до холодной воды близ дна лагуны и резко перевертываете кружку. Я часто удивляюсь теперь, как это мы не боялись крокодилов, но в присутствии Дарси мы о них не думали. Возможно, он знал, что крокодилов там не было. В некоторых местах он говорил: «Здесь мы плавать не будем», и мы не плавали. Мы знали, что там, где он входит в воду, никакой опасности нет.

Нас с Фиф стала тяготить лагерная жизнь. Дарси можно было обвинить в чем угодно, но только не в соглядатайстве. Однако мы чувствовали себя неловко, когда он время от времени многозначительно покидал лагерь на часок-другой, чтобы мы могли поговорить о своем. У него не было никаких дел вне лагеря, а следовательно, и предлога для отлучек. Мы были так заняты охотой и обработкой шкур, что все свободное время проводили, отдыхая в душной тени под противомоскитными сетками, прячась от мух и вида крокодильих шкур. Мы с Фиф оставались наедине реже, чем в городе. Было очень жарко, и даже ночью Прушковиц лежал возле нашей противомоскитной сетки, так тяжело дыша, будто только что сделал хорошую пробежку но жаре. И нелепо было, что в такую-то жару и после тяжелой работы Дарси приходится отправляться на прогулки под палящим солнцем в те немногие часы, когда он мог отдохнуть. Поэтому мы с Фиф либо шептались о своих делах по ночам, либо не разговаривали совсем.

Однажды, после того как шкуры были обработаны, Дарси сказал, что ночью он отправится на охоту в дальний конец лагуны, возле которой мы расположились, и проведет там несколько часов, а на обратном пути будет стрелять крокодилов. Ему хотелось узнать, есть ли разница между охотой в начале ночи и под утро. Мне с ним идти нет никакой необходимости, потому что он собирается поохотиться там, где мы уже бывали, и рассчитывает добыть всего какую-нибудь дюжину крокодилов. Меня было легко убедить. Весь остаток дня и всю ночь мы с Фиф оставались бы наедине!

Черт побери, ну и не везет же! Через час после того, как Дарси скрылся из виду, появились верхом два скотовода, которые вели за собой навьюченных лошадей. Они остановились поболтать и напиться чаю. Выяснилось, что они работают на овцеводческой ферме на побережье и их послали заготовить мясо для этой фермы — подстрелить годовалого дикого бычка.

— Но это же владения Джека Ирпа, — намекнул я.

— Совершенно верно, — согласились они.

Так они и остались, болтали, расспрашивали о крокодилах, удивлялись тому, что Фиф здесь, пока не появились четверо аборигенов, которые ехали в низовья реки на территорию соседней фермы и тоже хотели подстрелить дикого бычка. Двое скотоводов с низовьев только ухмылялись, а аборигены вообще не смущались. Они просто делали привычное дело.

Все остались на ночь и сидели вокруг костра, пока не сгорел весь заготовленный нами хворост.

Вот и все о той ночи, когда нас оставили одних.

Утром проезжие разложили на земле друг перед другом карты и показали, где лучше всего охотиться на диких быков в тех местах, откуда приехала каждая группа. Затем они разъехались, чтобы воровать друг у друга мясо. Дарси прибыл тотчас после их отъезда. Он снимал шкуру с шестнадцатифутового соляника, который доставил ему немало острых ощущений. Мы с Фиф рычали друг на друга весь день.

Я рассказал Дарси о двух группах скотоводов, собиравшихся подстрелить по бычку на фермах друг у друга.

— Да, — сказал он, — это верно. Если есть такая возможность, они никогда не бьют скот на собственной территории. Человек бьет чужой скот, так как знает, что кто-нибудь убьет его собственную скотину, но об этом не говорят. Охотник на крокодилов все время стреляет чужой скот. Все знают это, но, так как он солит все мясо, которое не может съесть сразу, и у него ничего не пропадает, об этом тоже молчат. А по роду своего занятия охотник на крокодилов спасает много скотины.

В том место мы добыли всего четырех соляников, но великое множество пресняков, сотни их. Решив перебраться на новое место, мы обнаружили, что лендровер дальше не пройдет, и поехали вдоль реки обратно к ферме. Мы собирались добраться до Манангуры, а возможно, и до самой Борролулы, на реке Мак-Артура.

Загнав лендровер по самое брюхо в рыхлый песок и вынужденные вытаскивать его из речного русла при помощи лебедки, мы вооружились проволокой, шестами, веревками и пролили много пота. Видя, что наш лендро-вер не может выбраться самостоятельно, Фиф была безутешна и сказала, что он, наверно, стареет… или устал тащить громадный груз по такой тяжелой дороге. Я отнес это на счет искры зажигания, будто бы снова исчезнувшей из коробки скоростей, но мне кажется, она стала что-то подозревать. Тут вмешался Дарси и основательно погубил все, попросив меня объяснить, как работает зажигание в коробке скоростей. С тех пор Фиф потеряла веру в меня и в лендровер.

Попивая горячий чай в тенистой усадьбе овцеводческой фермы, мы разговаривали об аборигенах и их нравах. Управляющий рассказал нам, как его рабочие иногда приходят и говорят: «Мы уходим, хозяин». И в самом деле берут и уходят. Не считаясь с тем, что работа не закончена. Раз они решили уйти, их не заставят остаться никакие соблазны. Несколько недель или месяцев спустя они так же неожиданно возвращаются и приступают к работе, как будто не уходили с фермы ни на минуту. Они покрывают пешком невероятные расстояния. Во время своих путешествий другие аборигены часто заходят в усадьбу, и их обычно кормят, ни о чем не расспрашивая, пока они снова не пускаются в путь.

Он рассказал об испуге служанок, когда они впервые увидели керосиновый холодильник. И о шалостях двух девушек, которые становились на стулья и пытались задуть электрическую лампочку, когда он два года назад установил в усадьбе движок. И о дуэлях на палках, во время которых аборигены редко увечат друг друга… и о странных случаях, когда кто-нибудь получает настоящие увечья.

Мы расположились на ночевку рядом с озерком, снабжавшим усадьбу водой. С полдюжины «ручных» пресняков улеглись вокруг на камнях и бревнах и наблюдали, как мы жарим на обед бифштексы. Утром мы свалили шкуры и ялик в пустой сарай и весь день ехали до Ма-нангуры на реке Фелше. Там мы встретились со стариком, который оказался подлинным философом. Старина Энди собеседником был удивительным и порой смешил до слез. Он с великим удовольствием пил метиловый спирт из четырехгаллонных бидонов, украшенных этикетками с черепами, костями, надписями «Не пить!» и указаниями, что делать в том случае, если кто-нибудь случайно сделает глоток.

— Но ведь эта штука ядовита, — сказал я.

— Чепуха, — презрительно фыркнув, отрезал Энди. — В спирт никто не осмелится подмешивать яду. В противном случае отравилась бы половина Северной территории!

Мы поздно легли спать под навесом позади его хижины и проснулись рано утром, окруженные собаками и облепленные мухами. Дарси и Энди были старыми друзьями. Они уселись в тени и затеяли разговор о политике и знакомых. А мы с Фиф решили познакомиться с окрестностями и местным населением. Энди был единственным белым человеком. Аборигены с десятками своих собак жили на другом берегу реки. Они переправлялись через нее в долбленках. Когда Энди был кто-нибудь нужен, он выходил на берег и кричал во все горло. Аборигены не знали, кого кричат, из-за расстояния и из-за того, что Энди никак не мог запомнить их имен, хотя в лицо знал каждого. Поэтому один из них садился в каноэ и начинал грести к Энди. Тот кричал и махал рукой, чтобы абориген или лубра вернулись, и в каноэ садился другой… и так, пока не приходила очередь нужного человека.

— Черт знает что за жизнь! — говорил, бывало, он, вытирая большую белую бороду, забрызганную слюной от надсадного крика. — Секретариат по делам туземцев забрал всех моих лучших работников.

Он усаживался в большое кресло, с королевским достоинством ожидая прибытия вызванного аборигена.

Аборигены явно уважали старину Энди и не обращали внимания па его крикливость. Стадо под его началом было небольшое, а требования невелики и просты.

— Господь бог загнал меня в это проклятое место, и он обязан заботиться обо мне! — с негодованием говорил Энди.

(Но до нас доходили слухи, что он очень боялся полиции из-за какой-то давней провинности.)

Уинстон Черчилль был аборигеном, не развращенным цивилизацией, и делал превосходные копья. Он знал лишь несколько английских слов, которые употреблял неправильно, но был очень умным стариком, и вскоре мы с ним неплохо понимали друг друга. Я остановился, чтобы посмотреть, как он привязывает четыре проволочных крючка к древку бечевкой, пропитанной для защиты от влаги черным воском, добытым из улья маленьких пчел, не имеющих жала.

Он ни разу не поднял головы и не подал вида, что знает о моем присутствии. Покончив с острогой, он стал делать новое древко из изогнутого куска дерева «джин-ди-джинди». Он нагревал изгибы на углях костра, и, когда палка готова была вспыхнуть, он вынимал ее из костра и терпеливо разгибал. Это повторялось снова и снова, пока восьмифутовое древко не стало прямым, как ружейный ствол. Затем он прорезал четыре паза для крючков, приладил и привязал их. Обвязав тонкий конец древка, чтобы тот не расщеплялся, он выдолбил маленькое отверстие в торце для вумеры.[6] Достав вумеру, у которой аккуратно привязанный крокодилий зуб служил штифтом, Уинстон Черчилль с невозмутимым лицом быстро и точно метнул копье в листья, плававшие на мелководье.

Потом, взглянув на меня впервые, он вручил мне острогу и вумеру, чтобы я попробовал тоже. Через неделю я уже бил этой самой острогой рыбу. Сила и точность броска при помощи вумеры на расстояние до пятнадцати метров поразительны.

Я предложил Уинстону Черчиллю обменять острогу на банку табака «Лог кэбин». Он согласился на обмен с такой легкостью, будто мы договорились заранее. Потом он сел в большое каноэ и, взмахивая (искусно, как Дарси) веслом, пересек реку и вернулся обратно с двумя легкими длинными копьями для охоты на кенгуру и большой вумерой с плоскими резными боками. Копья были очень легкие и удобные, с наконечниками, вырезанными в форме сердца. Снова не обращая на меня никакого внимания, он стал упражняться, метая копья в старый лист рифленого железа, прислоненного к дереву. Своими копьями он пробивал лист железа с расстояния в шестьдесят ярдов. Скорость была так велика, а траектория такая пологая, что наконечники проходили сквозь лист, не ломаясь.

Я был поражен. Прежде я думал, что аборигены метают копье под углом вверх. А он держал копье на уровне уха, делал несколько резких взмахов, чтобы придать ему устойчивость, и метал прямо, как дротик. И копье летит в цель по такой плоской траектории, что его очень трудно увидеть, а о том, чтобы увернуться от него, не может быть и речи.

Поднося аборигену копья в третий раз, я заметил, что наконечник одного из них расшатался. Порывшись в лендровере, я отдал ему ручные часы Фиф в обмен на два копья и вумеру, прежде чем он сломал их, демонстрируя мне. Часы можно купить за пять фунтов в любом городе.

Однажды, перекусив дюгоневым жарким и хлебом выпечки Фиф, я заметил Уинстона Черчилля, который прогуливался поблизости с явным намерением обменять два копья с длинными наконечниками и короткими изогнутыми древками. Я пошел посмотреть, что это такое, и он при помощи слов, смысла которых я не мог расшифровать, и множества наглядных жестов объяснил, что копья эти предназначены для забоя скота. Очевидно, аборигены, пробегая рядом с задремавшим быком, суют ему копье между ребрами и исчезают быстрее, чем животное сообразит, что случилось. Копья часто ломаются, когда бык падает, но сделать новое древко совсем нетрудно.

Я продемонстрировал Уинстону Черчиллю свою винтовку с оптикой, показал, как стрелять из нее. Он выстрелил… прямо в крытую корой хижину, стоявшую на берегу реки. Слава богу, что в ней и за ней никого не было. Потом он невозмутимо предложил мне два своих копья за винтовку, стоившую шестьдесят пять фунтов стерлингов. На лице его промелькнуло что-то вроде удивления только тогда, когда я забрал винтовку и вместо нее вручил ему карманный нож с множеством всяких лезвий. Не слишком далекие предки Уинстона Черчилля не поняли бы этого вообще. Но он не обиделся на меня, так как позже вернулся с двумя боевыми бумерангами со сложной резьбой и страшными на вид. Каждый имел в длину примерно два фута и шесть дюймов и форму плоской жирафьей головы и шеи. Конструкция этих бумерангов не предусматривает их возвращения после броска, однако, если такая штука попадет в вас, пройдет много времени, прежде чем вы начнете интересоваться, куда она девалась. Я нашел пояс с патронташем, большую — серебряную брошь и бронзовый браслет Фиф и обменял их на бумеранги.

Я был восхищен совершенством формы и отделкой весел, которые служили аборигенам одновременно и рулями на их больших неуклюжих каноэ. Дарси рассказал мне, что у них часто уходит много дней на поиски подходящего куска дерева и изготовление нового весла, когда они теряют или ломают старое. Они берут кусок твердого и без единого изъяна дерева футов шести длиной и дюймов двенадцати шириной и задумчиво строгают, пока поделка не станет гладкой и почти невесомой. С той же упрямой настойчивостью они вырезают свои каноэ из больших кленовых бревен, которые часто находятся на большом расстоянии от стоянки.

Во время переходов абориген все время высматривает деревья, годящиеся на древки копий и каноэ, и замечает места на будущее. Однажды Дарси купил каноэ у одного аборигена-ковбоя за мешок муки, несколько фунтов сахара и противомоскитную сетку. Абориген только что пригнал ее с другой реки, впадающей в залив, проделав путь в полтораста миль. Он потратил на изготовление ее из бревна десять недель.

Я был не настолько честолюбив, чтобы приобрести каноэ, хотя они мне нравились, но на весло я позарился. Поскольку мы с Уинстоном Черчиллем уже наладили торговые связи, я снова порылся в своих вещах и пред-дожил ему моток цветной тесьмы, фонарик с плоской батарейкой, сигару и цифровой замок, который был в бездействии, так как я забыл цифру, которую надо было набирать. За все это он предоставил мне выбор из семи весел. Я не уверен, что то, которое я выбрал, принадлежало ему, но никто из зрителей не выразил протеста. Думаю, что потом он честно поделился с владельцем.

В тот же вечер, когда мы с Фиф раскатывали спальный меток, за углом послышались каркающие звуки, несомненно извлекаемые из диджери-ду.[7] Мы пошли посмотреть, что там, и увидели Уинстона Черчилля, который сидел, прислонившись спиной к стене хижины, уперев шестифутовый полый инструмент в большой палец ноги. Он хотел максимально использовать свой импровизированный рыночный день. Инструмент был изготовлен из полой ветки эвкалипта и разукрашен коричневыми и белыми узорами. При слабом свете, падавшем из окна хижины, вид у него был очень солидный. Уинстон Черчилль выдувал простую протяжную мелодию, время от времени втягивая воздух через нос, но ни на секунду не прерывая потока звуков. Хотелось бы знать, как он это делал.

Наступила моя очередь, и вскоре я кое-как овладел инструментом. Ду-диди, ду-диди, ду-диди-ду! Пришлось купить. Фиф оказалась не менее способной, чем я. Мы зажгли лампу и стали снова рыться в вещах. Пара дырявых штанов Фиф. Красно-желтое платье. Пара теплых носков. Большая игла. Зажигалка с запасом кремней. Нож в ножнах (запасной). Пригоршня шариков (крокодильи глаза, которые Дарси вставлял в чучела!).

Темные очки без одного стекла. Коробка слипшихся мятных лепешек. Уинстон Черчилль был доволен всем этим, а мы были довольны своим новым диджери-ду.

На следующее утро лубра, по имени Полай, выглядела очень нарядной в красно-желтом платье Фиф. Не то что Уинстон Черчилль, который являл собой уморительное зрелище, гордо выступая в розовых штанах Фиф и теплых носках.

В тот день мы покрыли сотню миль, добираясь до Борролулы по дороге с выбоинами, заполненными такой легкой пылью, что она разбрызгивалась, как вода. На дне выбоин торчали корни деревьев, нас так трясло на них, что приходилось ехать медленно. На переправе через реку Мак-Артур нам пришлось два часа ждать отлива. Рыча, машина пересекла реку по капот в воде, и Фиф визжала от восторга (там-то мы и подмочили все наши пленки). Затем мы свернули к Борролуле, которая была в нескольких милях вниз по течению.

В лавке мы поговорили со знакомыми Дарси и, захватив рома и пива, пошли в гости к Роджеру, который жил на холме над рекой. В Борролуле старину Роджера знают все. Он живет в квадратном баке, в котором прежде держали воду, торгует всякой мелочью, то и дело меняет шляпы и называет себя человеком, живущим в свое удовольствие. У него плохое зрение, длинные волосы и все время мира для интересных бесед. Мы разговаривали, пили и ели до полуночи. Потом мы с Фиф расстелили свой спальный мешок не совсем вне пределов слышимости. Когда мы засыпали, Роджер и Дарси все еще громко разговаривали.

К середине второго дня мы осмотрели в Борролуле все, что стоило видеть. До сезона дождей оставалось не так уж много времени, и мы двинулись обратно в Манен-гуру и, едва не задохнувшись в пыли, прибыли туда уже ночью.