"Иван Трифонович Твардовский. Родина и чужбина " - читать интересную книгу автора

отец перевез из Барсуков к себе в Загорье, и семья стала состоять из шести
человек.
Избушка и в дальнейшем долго еще служила: на моей памяти была она и
амбаром, и погребом, а в летнее время - ледником, для чего ранней весной
туда закладывался и утрамбовывался мокрый снег. Для нас, детей, та избушка
была неким таинственным местом, и в одиночку входить в нее было жутко.
Причиной таких чувств были, видимо, подслушанные рассказы отца о том, что
нашему дедушке якобы случилось в ней видение: черный козел лакал из кровавой
лужи. Воспринял он это как сигнал о близкой и неотвратимой кончине и
рассказал отцу. Тогда же он почувствовал себя плохо и через трое суток умер.
Но сыновний долг велит мне упомянуть, что отец наш никак не являлся
суеверным и если рассказывал подобное в кругу соседей, на посиделках, то
лишь улучив минуту как бы повышенного спроса слушателей на что-либо
остроэмоциональное. Как я понял позднее, рассказы его чаще всего бывали
импровизацией на реальной основе, где реальность служила как бы началом
повествования. Слушали его с трепетным вниманием, что и было рассказчику
желанной наградой.
По рассказам матери, отца и тетушек по материнской линии, дедушка
Гордей был необычайно нежен и добр к детям. Сам я его не помню, он умер,
когда мне было два года, но наслышан, что, будучи глубоким старцем (было ему
уже за девяносто), дед с искренней отрадой подзывал к себе малыша, брал на
руки и, одновременно притопывая ногой и похлопывая ладонью по мягкому месту
ребенка, зачинал свою древнюю солдатскую песенку:
И шумит, и гремит,
Дробный дождик иде.
А хто ж мене молоду
Дай до дому доведе?!
Все это, как рассказали родители, коснулось и моего младенчества, но
многими свидетельствами родных отмечено особенное влечение дедушки к внуку
"Шурилке". Часто и подолгу рассказывал дедушка внуку истории из солдатской
жизни, о битвах, о геройских подвигах русских солдат на войне. Смерть
дедушки для шестилетнего Шуры была тяжкой утратой.
Поначалу отец пробовал открыть в Загорье кузницу маленькую, холодную.
Ту самую, о которой в поэме "За далью - даль" будет сказано:
На хуторском глухом подворье,
В тени обкуренных берез
Стояла кузница в Загорье,
И я при ней с рожденья рос.
Эту кузницу, которую отец соорудил, когда Шуре исполнилось всего,
может, год-два от роду, я тоже помню. То было жалкое строеньице у самой межи
с соседским участком братьев Ивановых, площадью всего метра три на четыре.
Собирали его из разного подсобного материала, то есть не из бревен и даже не
из бревнышек, а из всего того, что по нужде идет в дело: и плаха, и жердь, и
тесина, и завалящая рама - лишь бы можно было обойтись до поры до времени.
Работал отец в той кузнице, видимо, от случая к случаю, так как молотобойца
он не имел, да и заказчики в той глуши были далеко не всегда. В поэме "За
далью - даль" есть об отцовской кузнице такие строки:
Я помню нашей наковальни
В лесной тиши сиротский звон.
Такой усталый и печальный