"Иван Сергеевич Тургенев. Дневник лишнего человека" - читать интересную книгу автора

обновившим белый, как кипень, овчинный тулуп и несокрушимые смазные сапоги,-
а Рикман за перегородкой поет:
Herz, mein Herz, warum so traurig? Was bekummert dich so sehr? S'ist ja
schon im fremden Lande - Herz, mein Herz,-was willst du mehr?'
После смерти отца мы окончательно перебрались на житье в Москву. Мне
было тогда двенадцать лет. Отец мой умер ночью, от удара. Не забуду я этой
ночи. Я спал крепко, как обыкновенно спят все дети; но, помню, мне даже
сквозь сон чудилось тяжелое и мерное храпенье. Вдруг я чувствую:
кто-то меня берет за плечо и толкает. Открываю глаза: передо мной
дядька. "Что такое?" - "Ступайте, ступайте, Алексей Михайлыч кончается..."
Я, как сумасшедший, из постели вон - в спальню. Гляжу: отец лежит с
закинутой назад головой, весь красный, и мучительно хрипит. В дверях
толпятся люди с перепуганными лицами; в передней кто-то сиплым голосом
спрашивает: "Послали за доктором?" На дворе
"Сердце, сердце мое, почему ты так печально? Что тебя так огорчает?
Ведь в чужой стране прекрасно-сердце, сердце мое, чего же ты еще хочешь?
(нем.)

лошадь выводят из конюшни, ворота скрипят, сальная свечка горит в
комнате на полу; маменька тут же убивается, не теряя, впрочем, ни приличия,
ни сознания собственного достоинства. Я бросился на грудь отцу, обнял его,
залепетал: "Папаша, папаша..." Он лежал неподвижно и как-то странно щурился.
Я взглянул ему в лицо - невыносимый ужас захватил мне дыхание; я запищал от
страха, как грубо схваченная птичка,- меня стащили и отвели. Еще накануне
он,, словно предчувствуя свою близкую смерть, так горячо и так уныло ласкал
меня. Привезли какого-то заспанного и шершавого доктора, с крепким запахом
зорной водки. Отец мой умер у него под ланцетом, и на другой же день я,
совершенно поглупевший от горя, стоял со свечкою в руках перед столом, на
котором лежал покойник, и бессмысленно слушал густой напев дьячка, изредка
прерываемый слабым голосом священника; слезы то и дело струились у меня по
щекам, по губам, по воротничку, по манишке; я исходил слезами, я глядел
неотступно, я внимательно глядел на неподвижное лицо отца, словно ждал от
него чего-то; а матушка моя между тем медленно клала земные поклоны,
медленно подымалась и, крестясь, сильно прижимала пальцы ко лбу, к плечам и
животу. Ни одной мысли у меня не было в голове; я весь отяжелел, но
чувствовал, что со мною совершается что-то страшное... Смерть мне тогда
заглянула в лицо и заметила меня...
Мы переехали в Москву на житье после смерти отца по весьма простой
причине: все наше имение было продано с молотка за долги - так-таки
решительно все, исключая одной деревушки, той самой, в которой я теперь вот
доживаю свое великолепное существование. Я, признаюсь, даром что был тогда
молод, а погрустил о продаже нашего гнезда; то есть по-настоящему я грустил
только об одном нашем саде.:
С этим садом связаны почти единственные мои светлые воспоминания; там я
в один тихий весенний вечер похоронил лучшего своего друга, старую собаку с
куцым хвостом и кривыми лапками - Триксу; там, бывало, спрятавшись в высокую
траву, я ел краденые яблоки, красные, сладкие нового-родчины; там наконец я
в первый раз увидал между кустами спелой малины горничную Клавдию, которая,
несмотря на свой курносый нос и привычку смеяться в платок, возбудила во мне
такую нежную страсть, что я в присутствии ее едва дышал, замирал и