"Иван Сергеевич Тургенев. Яков Пасынков" - читать интересную книгу автора

нашего дома ходит.
- Шпион какой-нибудь...- холодно и презрительно заметила Софья.
Это уж было слишком! Я ушел и, право, не помню, как дотащился домой.
Мне было очень тяжело, так тяжело и горько, что и описать невозможно. В
одни сутки два такие жестокие удара! Я узнал, что Софья любит другого, и
навсегда лишился ее уважения. Я чувствовал себя до того уничтоженным и
пристыженным, что даже негодовать на себя не мог. Лежа на диване и
повернувшись лицом к стене, я с каким-то жгучим наслаждением предавался
первым порывам отчаянной тоски, как вдруг услыхал шаги в комнате. Я поднял
голову и увидел одного из самых коротких моих друзей - Якова Пасынкова.
Я готов был рассердиться на каждого человека, который вошел бы ко мне в
комнату в этот день, но на Пасынкова сердиться не мог никогда; напротив,
несмотря на пожиравшее меня горе, я внутренне обрадовался его приходу и
кивнул ему головой. Он, по обыкновению, прошел раза два по комнате, кряхтя и
вытягивая свои длинные члены, молча постоял передо мною и молча сел в угол.
Я знал Пасынкова очень давно, почти с детства. Он воспитывался в том же
частном пансионе немца Винтеркеллера, в котором и я прожил три года. Отец
Якова, бедный отставной майор, человек весьма честный, но несколько
поврежденный в уме, привез его, семилетнего мальчика, к этому немцу,
заплатил за него за год вперед, уехал из Москвы, да и пропал без вести...
Изредка ходили о нем темные, странные слухи. Только лет через восемь узнали
с достоверностью, что он утонул в половодье, переправляясь через Иртыш. Что
его занесло в Сибирь - господь ведает. У Якова других родных не было; мать
его давным-давно умерла. Он так и остался на руках Винтеркеллера. Правда,
была у Якова отдаленная родственница, тетка, но до того бедная, что сначала
боялась ходить к своему племяннику, как бы не навязали его ей на шею. Страх
ее оказался напрасным: добродушный немец оставил у себя Якова, позволил ему
учиться вместе с другими воспитанниками, кормил его (за столом его, однако,
обносили десертом по будням) и Платье ему перешивал из поношенных камлотовых
капотов (большей частью табачного цвета) своей матери, престарелой, но еще
очень бойкой и распорядительной лифлянд-ки. Вследствие всех этих
обстоятельств и вообще вследствие подчиненного положения Якова в пансионе
товарищи обращались с ним небрежно, глядели на него свысока и называли его
то бабьим капотом, то племянником чепца (тетка его постоянно носила весьма
странный чепец с торчавшим кверху пучком желтых лент в виде артишока), то
сыном Ермака (так как отец его утонул в Иртыше). Но, несмотря на эти
прозвища, несмотря на смешные его платья, на его крайнюю бедность, все его
очень любили, да и невозможно было его не любить: более доброй, благородной
души, я думаю, и на свете не было. Учился он также очень хорошо.
Когда я увидел его в первый раз, ему было лет шестнадцать, а мне только
что минул тринадцатый год. Я был очень самолюбивый и избалованный мальчик,
вырос в довольно богатом доме и потому, поступив в пансион, поспешил
сблизиться с одним князьком, предметом особенных попечении Винтеркеллера, да
еще с двумя-тремя маленькими аристократами, а со всеми другими важничал.
Пасынкова я не удостоил даже внимания. Этот длинный и неловкий малый, в
безобразной куртке и коротких панталонах, из-под которых выглядывали толстые
нитяные чулки, казался мне чем-то вроде казачка из дворовых или мещанского
сына. Пасынков был очень вежлив и кроток со всеми, хотя ни в ком никогда не
заискивал; если его отталкивали - он не унижался и не дулся, а держался в
стороне, как бы сожалея и выжидая. Так он поступил и со мной. Прошло около