"Иван Сергеевич Тургенев. Конец Чертопханова (Из цикла "Записки охотника")" - читать интересную книгу автора

муху, и даже смеялся над самим собою; но выпадали также дни дурные:
неотступная мысль снова принималась исподтишка точить и скрести его сердце,
как подпольная мышь, - и он мучился едко и тайно. В течение памятного дня,
когда он отыскал Малек-Аделя, Чертопханов чувствовал одну лишь блаженную
радость... но на другое утро, когда он под низким навесом постоялого дворика
стал седлать свою находку, близ которой провел всю ночь, что-то в первый раз
его кольнуло... Он только головой мотнул - однако семя было заброшено. В
течение обратного путешествия домой (оно продолжалось с неделю) сомнения в
нем возбуждались редко: они стали сильней и явственней, как только он
вернулся в свое Бессоново, как только очутился в том месте, где жил прежний,
несомненный Малек-Адель... Дорогой он ехал больше шагом, враскачку, глядел
по сторонам, покуривал табак из коротенького чубучка и ни о чем не
размышлял; разве возьмет да подумает про себя: "Чертопхановы чего захотят -
уж добьются! шалишь!" - и ухмыльнется; ну, а с прибытием домой пошла статья
другая. Все это он берег, конечно, про себя; одно уж самолюбие не позволило
бы ему выказать свою внутреннюю тревогу. Он бы "перервал пополам" всякого,
кто бы хоть отдаленно намекнул на то, что новый Малек-Адель, кажись, не
старый; он принимал поздравления с "благополучной находкой" от немногих лиц,
с которыми ему приходилось сталкиваться; но он не искал этих поздравлений,
он пуще прежнего избегал столкновений с людьми - знак плохой! Он почти
постоянно, если можно так выразиться, экзаменовал Малек-Аделя; уезжал на нем
куда-нибудь подальше в поле и ставил его на пробу; или уходил украдкой в
конюшню, запирал за собою дверь и, ставши перед самой головой коня,
заглядывал ему в глаза, спрашивал шепотом: "Ты ли это? Ты ли? Ты ли?.." - а
не то молча его рассматривал, да так пристально, по целым часам, то радуясь
и бормоча: "Да! он! конечно, он!" - то недоумевая и даже смущаясь.
И не столько смущали Чертопханова физические несходства этого
Малек-Аделя с тем... впрочем, их насчитывалось немного: у того хвост и грива
словно были пожиже, и уши острей, и бабки короче, и глаза светлей - но это
могло только так казаться; а смущали Чертопханова несходства, так сказать,
нравственные. Привычки у того были другие, вся повадка была не та. Например:
тот Малек-Адель всякий раз оглядывался и легонько ржал, как только
Чертопханов входил в конюшню; а этот жевал себе сено как ни в чем не бывало
или дремал, понурив голову. Оба не двигались с места, когда хозяин
соскакивал с седла; но тот, когда его звали, тотчас шел на голос, а этот
продолжал стоять, как пень. Тот скакал так же быстро, но прыгал выше и
дальше; этот шагом шел вольнее, а рысью трясче и "хлябал" иногда подковами,
то есть стучал задней о переднюю; за тем никогда такого сраму не водилось -
сохрани Бог! Этот, думалось Чертопханову, все ушами прядет, глупо так, - а
тот напротив: заложил одно ухо назад да так и держит - хозяина наблюдает!
Тот, бывало, как увидит, что около него нечисто, - сейчас задней ногой стук
в стенку стойла; а этому ничего - хоть по самое брюхо навали ему навозу.
Тот, если, например, против ветра его поставить, - сейчас всеми легкими
вздохнет и встряхнется, а этот знай пофыркивает; того сырость дождевая
беспокоила - этому она нипочем... Грубее этот, грубее! И приятности нет как
у того, и туг на поводу - что и говорить! Та была лошадь милая - а эта...
Вот что думалось иногда Чертопханову, и горечью отзывались в нем эти
думы. Зато в другое время - пустит он своего коня во всю прыть по только что
вспаханному полю или заставит его соскочить на самое дно размытого оврага и
по самой круче выскочить опять, и замирает в нем сердце от восторга, громкое