"Стефан Цвейг. Воспоминания об Эмиле Верхарне" - читать интересную книгу автора

сосредоточена в его цепких руках, узких, нежных, но сильных руках с толстыми
венами, пульсирующими под тонким покровом кожи. Но о мощи его натуры
говорили прежде всего широкие крестьянские плечи. Небольшая, подвижная
голова казалась слишком маленькой для этих могучих плеч, и лишь когда поэт
шагал, его огромная сила ощущалась во всей полноте. Только теперь, глядя на
бюст работы Ван дер Стаппена - это самое совершенное из его творений, - я
постигаю, с какой глубиной и правдивостью отражен в нем облик Верхарна.
Поэт слегка склонил голову, не от усталости, нет, он как бы чутко
прислушивается к чему-то; этот наклон выражает не утомление жизнью, а
преклонение перед ней и глубочайшее ее познание. Глядя на бюст, я понимаю,
что это не простое изображение, а памятник великому поэту, документ огромной
поэтической силы и монументального величия. Тогда как в те далекие,
незабываемые часы я видел лишь податливую влажную глину, которую скульптор
приглаживал шпателем и выравнивал пальцами; тогда этот бюст был еще
предметом сравнений, оценок и обсуждений; тогда был еще жив сам поэт; во
время перерывов в работе его уста извергали огонь вдохновенных речей, и он
внимал собеседнику с чудесной, ему одному присущей глубиной неистощимого
участия.
Мы и не заметили, как наступил вечер. Но Ван дер Стаппен был неутомим.
Он все чаще и чаще отходил немного от скульптуры, скользя взглядом с живой
модели на изображение, которое и само, казалось, постепенно оживало; все
реже его руки касались глины.
Напряженный, мечущий искры взор скульптора все больше просветлялся и
становился спокойней. Наконец, последним критическим взглядом сравнив
оригинал со своим творением, он снял передник, глубоко вздохнул и с легким
сожалением не сказал, а скорее выдохнул "Fini"[3]
Верхарн поднялся. Он одобрительно хлопнул по плечу маленького
коренастого человечка, который, задыхаясь от усталости, но улыбаясь, стоял
перед своим завершенным творением, снова похожий не на бога-кузнеца Вулкана,
а на Иордансова "Бобового короля", и оба, расхохотавшись, обняли друг друга.
Эти взрослые люди, на голове которых уже поблескивал иней седины,
веселились, как дети. Впервые увидел я тогда подлинную свободу и
непринужденность человеческих отношений, то, чего мне еще ни разу не
довелось встретить в мире художников, вечно озабоченных своими делами и
куда-то лихорадочно спешащих. И тут мне самому вдруг страстно захотелось
завоевать это право свободно и уверенно жить в искусстве. Грудь мою теснило
смущение, я все еще чувствовал себя посторонним. Но какая-то частица моего
существа уже прилепилась к этому человеку и целиком принадлежала ему, когда,
прощаясь, я в знак обещания новой встречи крепко сжал его дружески
протянутые мне руки. Я уже знал, что служить такому человеку - огромное
счастье, великий дар судьбы, и тайный голос шептал мне, что сама судьба
предопределила, чтобы я посвятил себя служению его творчеству. Я с
благодарностью пожал руку Ван дер Стаппену и отправился домой.
В огромной мастерской было уже совсем темно. В дверях, обернувшись в
последний раз, я увидел белеющую во мраке огромную статую "Вечного добра", а
возле нее Верхарна, который стоял, опершись рукой о блестящий мрамор. Только
много лет спустя я понял, что увидел тогда это произведение, которому
недоставало лишь большой опорной фигуры, в его истинно завершенном виде, ибо
Верхарн, прислонившийся к подножию скульптуры, воплощающей великую идею
человеческого добра, символически слился в моих глазах с этой идеей.