"Стефан Цвейг. Лепорелла" - читать интересную книгу автора

показании Кресченцы, у него похолодели руки: тягостное,
мерзкое ощущение, словно тошнота, подступило к горлу. Но он
усилием воли подавил мучительную догадку и вместе с
двоюродным братом поехал домой. Тело уже было увезено, в
гостиной с мрачными, враждебными лицами сидели родственники;
их соболезнования были холодны, как лезвие ножа. Они сочли
своим долгом тоном осуждения указать ему на то, что
"скандала", как это ни прискорбно, замять не удалось, потому
что горничная утром выбежала на лестницу с истошным криком:
"Убила себя! Хозяйка моя убила себя!" Похороны будут самые
тихие, - опять блеснуло холодное лезвие ножа, - ибо, к
сожалению, всевозможные слухи уже раньше успели возбудить в
обществе нежелательное любопытство.
Угрюмый, молчаливый барон рассеянно слушал, не подымая
глаз: только один раз он невольно посмотрел на закрытую
дверь в спальню, но тотчас трусливо отвел взгляд. Ему
хотелось додумать до конца какую-то неотступно терзавшую его
мысль, но пустые и злобные речи родных не давали
сосредоточиться. Еще с полчаса он видел вокруг себя черные
фигуры, слышал бессмысленные слова; потом родственники друг
за другом попрощались и ушли... Он остался один в
опустевшей полутемной комнате, точно оглушенный ударом,
чувствуя глухую боль в висках и слабость во всем теле.
В дверь постучали. Он испуганно вздрогнул и крикнул:
"Войдите!" И вот за его спиной послышались нерешительные
шаги, тяжелые, шаркающие, хорошо знакомые шаги. Барону
вдруг стало жутко; шею точно зажали тиски, а по коже, от
лица до колен, поползли мурашки; он хотел обернуться, но
мышцы не повиновались ему. Так он и остался стоять посреди
комнаты, дрожа как в ознобе, опустив негнущиеся, словно
окаменевшие руки, не в силах произнести ни слова и в то же
время отчетливо понимая, какое явное признание вины в этой
малодушной неподвижности.
Но тщетно пытался он встряхнуться - он и пальцем
пошевелить не мог. И тут он услышал голос, который произнес
самым ровным, самым сухим, бесстрастным и деловитым тоном:
- Я только спросить - дома будете обедать или пойдете куда?
- Барона все сильнее била дрожь, от внутреннего холода
спирало дыхание; трижды открывал он рот, чтобы ответить, и,
наконец, едва выдавил из себя: - Нет, обеда не нужно. -
Шаги, шаркая, удалились; он так и не обернулся.
Внезапно оцепенение покинуло его; он дернулся всем телом,
словно по нему прошла судорога, кинулся к двери и дрожащей
рукой повернул ключ: лишь бы только эти шаги, эти
ненавистные, зловещие шаги больше не приближались к нему!
Потом он упал в кресло, безуспешно пытаясь подавить мысль,
которую не хотел додумать и которая, вопреки всем усилиям,
холодная и липкая, как улитка, снова и снова вползала в
сознание. И эта назойливая мысль, внушавшая ему отвращение,
противная, скользкая, полностью завладела им и не оставляла