"Евгений Трубецкой. Три очерка о русской иконе" - читать интересную книгу автора

менее резко, чем теперь. Тот ужас войны, который мы теперь воспринимаем так
остро, для них был злом хроническим. Об "образе зверином" в их времена
напоминали бесчисленные орды, терзавшие Русь. Звериное царство и тогда
приступало к народам все с тем же вековечнным искушением: "все сие дам тебе,
егда поклонишися мне".1
Все древнерусское религиозное искусстнво зародилось в борьбе с этим
искушением. В ответ на него древнерусские иконописцы с поразительной
ясностью и силой воплотинли в образах и красках то, что наполняло их душу,
-- видение иной жизненной правды и иного смысла мира. Пытаясь выразить в
слонвах сущность их ответа, я, конечно, сознаю, что никакие слова не в
состоянии передать красоты и мощи этого несравненного языка религиозных
символов.
II
Сущность той жизненной правды, котонрая противополагается древнерусским
релингиозным искусством образу звериному, находит себе исчерпывающее
выражение не в том или ином иконописном изображении, а в древнерусском храме
в его целом. Здесь именно храм понимается как то начало, конторое должно
господствовать в мире. Сама вселенная должна стать храмом Божиим. В храм
должны войти все человечество, ангенлы и вся низшая тварь. И именно в этой
идее мирообъемлющего храма заключается та религиозная надежда на грядущее
умиротнворение всей твари, которая противополаганется факту всеобщей войны и
всеобщей кронвавой смуты. Нам предстоит проследить здесь развитие этой темы
в древнерусском религиозном искусстве.
Здесь мирообъемлющий храм выражает собою не действительность, а идеал,
не осунществленную еще надежду всей твари. В мире, в котором мы живем,
низшая тварь и большая часть человечества пребывают пока вне храма. И
постольку храм олицетворяет собою иную действительность, то небесное
будущее, которое манит к себе, но которого в настоящее время человечество
еще не доснтигло. Мысль эта с неподражаемым соверншенством выражается
архитектурою наших древних храмов, в особенности новгородснких.
Недавно в ясный зимний день мне приншлось побывать в окрестностях
Новгорода. Со всех сторон я видел бесконечную снежнную пустыню - наиболее
яркое изо всех возможных изображений здешней нищеты и скудости. А над нею,
как отдаленные обранзы потустороннего богатства, жаром горели на темно-синем
фоне золотые главы белоканменных храмов. Я никогда не видел более наглядной
иллюстрации той религиозной идеи, которая олицетворяется русской форнмой
купола-луковицы. Ее значение выяснянется из сопоставления.
Византийский купол над храмом изобранжает собою свод небесный,
покрывший земнлю. Напротив, готический шпиц выражает собою неудержимое
стремление ввысь, подъемлющее от земли к небу каменные гронмады. И наконец,
наша отечественная "лунковица" воплощает в себе идею глубокого молитвенного
горения к небесам, через конторое наш земной мир становится причастнным
потустороннему богатству. Это заверншение русского храма - как бы огненный
язык, увенчанный крестом и к кресту заостнряющийся. При взгляде на наш
московский "Иван Великий" кажется, что мы имеем пенред собою как бы
гигантскую свечу, горянщую к небу над Москвою; а многоглавые кремлевские
соборы и многоглавые церкви суть как бы огромные многосвешники. И не одни
только золотые главы выражают собою эту идею молитвенного подъема. Когда
смотнришь издали при ярком солнечном освещеннии на старинный русский
монастырь или город, со множеством возвышающихся над ним храмов, кажется,