"Александр Торик. Флавиан ("Воцерковление" #2) " - читать интересную книгу автора

во оставление грехов". Да, и не к чему оно вам. Нам православным Господь
всем даровал "второе Крещение" - Таинство Покаяния да прощения грехов через
свя-щенника на исповеди. Вот этого-то "второго крещения" Вам Лёшенька у
батюшки Флавиана и попросить бы, когда он вернётся.
- Исповедь? Это про грехи свои рассказывать? Ну, я не знаю, надо ли
это... Чужому человеку такое про себя говорить, стыдно как-то...
- Вот это-то и важно, Лёшенька, дорогой, чтоб стыдно-то было! Чтоб от
стыда под землю провалиться хотелось! Чтоб душа содрогалась от собственной
грязи и мерзости, плакала бы и прощенья у Бога просила! Именно так Таинство
Покаяния и совершается - когда стыдно. Малый стыд перед одним священником
испытать - а великого стыда перед всем миром избавиться. Ведь все наши
не-раскаянные грехи на страшном Судищи перед всем миром откроются. А по
грехам и суд - "коемуждо по делом его". Ох и страшно, Суда того, Лёшенька!
Оправдание либо осуждение навечно будет! Представляете - навечно! Да,
впрочем, человеку того и предста-вить невозможно - вечность - очень уж мы
временным жить привыкли! А жизнь-то она вон - вжик и нету - пролетела! Вот,
только вчера, вроде, от украинского голода в тридцать втором сюда, в Т-ск,
мы с сестрой с Полтавщины бежали, по лесам мимо кордонов ОГПУ пробирались, а
уж тому скоро семьдесять лет минует.
- Матушка, вы простите нескромный вопрос, а сколько ж вам лет, что вы
так всё хорошо помните? Даже поговорки эти про чай "по господски"?
- Годков-то мне уж скоро восемьдесят седьмой пойдёт, вторую жизнь живу,
у Бога занятую. А прибаутки те ещё от папочки покойного, Царствия ему
Небесного, убиенному протоиерею Доримедонту, в детстве слышала.
- Матушка! А что значит вторая жизнь у Бога занятая?
- Это, Лёшенька, значит, что в первой жизни я была Катерина грешница, а
теперь, уже шестнадцатый годок - ещё большая грешница монахиня Серафима. По
одежде - монашка, по грехам - окаяшка. Пятнадцать лет уже в глинке лежать
должна была, да милостивый Господь по молитве отца покойного, руками батюшки
Флавиана, дал времечка на искупление. Я тогда уже помирать собралась - рак
обоих лёгких с метастазами везде, а я ведь сама врачом была, кардиохирургом,
всё понимала, и как помирать поэтапно буду тоже. Лежала в палате-двушке, в
двухместной то-есть, с соседкой - чтоб в одиночестве мыслями не мучиться - в
своей же больнице в Т-ске, где сорок два года проработала. С соседкой по
палате о политике всё спорила - вот ведь до чего ослепление бывает! Смерть у
кровати стоит - а я - даёшь "перестройку"! Партия обновится, выведет из
застоя! Коммунисты не подведут (и это я-то - дочь священника
расстрелянного)! А соседка та Наталья, жена кого-то там из обкома партии,
всё мне про Бога - исповедайся мол, причастись, одни кости уж остались! А
я - нет, мол, человек не должен унижаться перед судьбой, умирать надо гордо!
Господи! Неужели ж это я была?! И вот приводит к Наталье моей муж-обкомовец
попа молодого - батюшку нашего Флавиана, особоровать соседку мою значит, а
он, взглянул лишь на неё, благословил, и ко мне поворачивается. Смотрит
пронзительно так, и говорит: "Вы ведь не жадная, правда? Подарите мне
коробочку, что у вас под матрасом с левого плеча в изголовьи, она вам не
понадобится". Я так и охолонула, у меня ведь и впрямь коробочка там лежала,
а в ней шприц и морфина смертельная доза - чтоб не мучиться, когда боли
нестерпимыми станут, а мне и тогда уже баралгин лошадиной дозой кололи. В
голове закружилось, не могу понять как он про коробочку-то узнал? А он
смотрит с улыбкой, но властно так, что я и сама не поняла, как коробочку