"Эдуард Тополь. Русская дива (fb2)" - читать интересную книгу автора (Тополь Эдуард)

42

Проводив взглядом выехавшую из ворот белую «Волгу», Анна спустилась с верхней веранды и, направляясь через нижнюю веранду в парк, чинно, как школьница, поздоровалась с киноклассиками:

– Добрый день.

И поскольку ее взгляд как бы случайно задержался на Кащенко, старику пришлось ответить вмеcте со всеми.

– Добрый, детка, добрый… – сказал он своим всенародно известным глуховатым баском и с характерной одесско-еврейской интонацией.

– А вас, значит, не взяли в магазин? – сказала Анна, как бы пробуя воду.

– Да, девочка, нас уже никуда не берут. Кончился спрос, – ответил он под смех своей компании.

– А хотите я вас повезу? Я с машиной.

– Спасибо, детка, не нужно, – отказался Кащенко и, видимо, чтобы смягчить свой отказ, добавил: – Наших размеров уже давно нет в продаже.

Компания снова засмеялась.

– Как хотите, – сказала Анна, чувствуя, что дальше нажимать нельзя. – А то я как раз собралась в Тарасовку, там директор базы – мой бывший подзащитный. Думаю, у него и для вас нашлось бы что-нибудь.

Кащенко переглянулся с приятелями.

– Или поехать? – полуспросил он их с той же неподражаемой одесско-еврейской интонацией.

– Обязательно поехать! – сказал ему Прут. – Если бы меня пригласила такая девушка, я бы поехал с ней еще дальше!

– Несмотря на диагноз врача? – сказал ему Райкин и ревниво спросил у Анны: – Вы только певцов возите?

– Нет, я и вас повезу. С удовольствием! – зарделась Анна от своей удачи и от общения с самим Райкиным.

Через десять минут, наспех переодевшись и захватив свою сумочку, она выехала из ворот Дома творчества и, свернув направо, покатила по проселочной дороге на северо-запад, в Тарасовку. В ее желтом «жигуленке» сидели сразу три корифея советской культуры: впереди тучный семидесятилетний Кащенко, а на заднем сиденье – великолепный Аркадий Райкин и Юлий Райзман. Что в переводе на американские, скажем, стандарты было бы адекватно малолитражной «субаре» с Фрэнком Синатрой на переднем сиденье и Бобом Хопом и Сиднеем Люметом на заднем. Затаив дыхание от ответственности за такой бесценный груз, Анна вела машину так медленно, что Кащенко взбунтовался:

– Детка, с такой скоростью возят только на кладбище!

– Тут был знак ограничения скорости, – оправдалась Анна.

– Анечка, – сказал Кащенко, – для нас уже нет ограничений. Ни в чем.

– Кроме, конечно, болезни Прута… – заметил сзади Юлий Райзман.

Очень скоро Анна обнаружила, что весь их стариковский юмор так или иначе сворачивает на эту тему. Конечно, она могла сразу же взять быка за рога и начать допрашивать Кащенко насчет его знакомства с Дмитрием Барским. Но она не спешила. Она наслаждалась столь неожиданной простотой общения с великими артистами и шутливо-ревнивой пикировкой Райкина и Кащенко, имевшей почти нескрываемую цель произвести впечатление на нее, Анну. Райзман в этой пикировке участия не принимал, а только улыбался тонкими губами и безбровыми глазами мудрой черепахи.

На развилке дорог, одна из которых вела в Тарасовку, но была перегорожена шлагбаумом с армейской охраной и надписью «Военная зона», Анна, вздохнув, стала сворачивать на боковую, чтобы ехать согласно указателю: «Тарасовка – объезд 15 км».

– Стоп, детка! – сказал Кащенко. – Куда вы?

– В объезд.

– Не надо. Езжай прямо.

– Ведь прямо короче, – сказал сзади Райкин.

– Но тут запретная зона!

– Конечно. У нас вся страна запретная зона, – сказал Кащенко. – Езжай прямо, девочка, слушайся старших!

Анна послушно поехала прямо, полагая, что у стариков есть какой-то пропуск. И остановилась перед шлагбаумом и долговязым молодым автоматчиком, который расхлябанно вышел из караульной будки им навстречу.

– Куда едем? Пропуск! – нагловато сказал этот автоматчик, видя, что в машине нет офицеров.

Анна вопросительно повернулась к Кащенко и Райкину, и автоматчик вслед за ней перевел на них свой взгляд. И лицо его разом изменилось, ресницы заморгали, а челюсть буквально отпала в немом изумлении: он не верил своим глазам – живые Райкин и Кащенко!

– Открой, милый… – мягко сказал ему Райкин.

Автоматчик растерянно вскинулся по стойке «смирно!», отдал честь и рявкнул:

– Слушаюсь, товарищ Райкин! Разрешите выполнять?

– Выполняй, милок, выполняй, – сказал ему Кащенко.

– Слушаюсь, товарищ Кащенко!

И автоматчик бегом ринулся открывать шлагбаум, а открыв, снова замер у будки по стойке «смирно!» и держа руку под козырьком своей армейской фуражки.

– Спасибо, – царственно кивнул ему Кащенко, когда они проезжали мимо.

– Служу Советскому Союзу! – рявкнул солдат во всю глотку.

Анна, с трудом сдерживая смех, дала газ, а Кащенко ревниво повернулся к Райкину.

– Все-таки он из-за тебя нас пропустил или из-за меня? – И спросил у Райзмана: – Рэбэ, ты как считаешь?

– Мальчишки! – осуждающе сказал мудрый Райзман.

В тарасовском магазине «Сельхозкооперация» этот сюжет повторился в несколько иной интерпретации: директор и все служащие настолько обалдели от явления «живых» Кащенко и Райкина, что немедленно закрыли магазин и стали обслуживать только именитых клиентов, вытащив из потайных закромов даже финские костюмы с двойной бортовой строчкой и бразильские туфли-мокасины! И пока Райзман, Райкин и Кащенко, кряхтя, возились в кабинете бухгалтера, преображенном в примерочную, директор магазина самолично сбегал в соседний ресторан и притащил оттуда марочный армянский коньяк «Грэми» десятилетней выдержки, шампанское, шашлыки из осетрины и еще какие-то закуски, которыми сервировал письменный стол в своем кабинете, говоря Анне: «Анна Евгеньевна, теперь я ваш должник по гроб жизни! С такими людьми познакомила! Уговорите их со мной хоть рюмку выпить! Я же внукам буду рассказывать, с кем я пил!…»

На обратном пути, довольные покупками и выпившие по рюмке коньяка классики совершенно размякли, а Кащенко своим знаменитым, как у Луи Армстронга, хрипловатым голосом стал мурлыкать какой-то мотив.

– Что это за песня, Леонид Иосифович? – осторожно спросила Анна.

– Это Дунаевский, «Марш нахимовцев», – ответил за него Райзман.

– Рэбэ, – тут же повернулся к нему Кащенко, – ты всегда прав, но когда ты пьян, ты прав не всегда. Это такой же Дунаевский, как я балерина Большого театра. Это, Анечка, еврейский танец «а шэр», из которого Исаак Дунаевский сделал «Марш нахимовцев».

– В таком случае, – сказал Райкин, – все советские марши двадцатых годов вышли из еврейских мелодий.

– А ты знаешь, с чего это началось? – спросил Кащенко и продолжил, не ожидая ответа: – С Монечки Грасса! В восемнадцатом году в штаб Первой Конной армии пришел пятнадцатилетний еврейский мальчик Мойша Грасс. И сказал, что ему нужно видеть командира Семена Буденного. Вы слышите, Анечка?

– Конечно, слышу, Леонид Иосифович! – отозвалась Анна, стараясь вести машину помедленней.

– Ну, его, конечно, не пускают, говорят «пошел отсюда!» А он опять: «Хочу видеть Буденного по важному делу!» А ему опять: «Пошел отсюда, нам не до тебя, у нас всю армию вши заедают!» А он опять: «Хочу видеть товарища Буденного по важному делу!» Ну, пустили его, ладно. Буденный у него спрашивает: «Чего тебе?» А Моня ему: «Я композитор, могу написать для вашей армии такую песню, чтобы ваших бойцов сама в бой вела!» Буденный покрутил ус и говорит: «Ладно, в бой своих солдат я как-нибудь сам поведу. А вот мне нужен марш, чтобы водить этих засранцев в баню мыться. А то не хотят мыться, понимаешь?! Можешь такой марш сочинить?» «Могу!» – говорит Моня, встает, ширяет по сторонам своими еврейскими глазками и вдруг как замарширует на месте да как грянет на мотив фрейлехса:

«Ну, – говорит ему Буденный, – мелодия мне нравится, боевая мелодия. Но что это значит?» Тут Моня опять шуранул глазками по сторонам и перевел себя с идиш на русский:

Буденному этот марш так понравился, что с тех пор вся Конармия под этот марш в баню ходила, а Мойша Грасс стал первым красным композитором-кавалеристом! Он и его брат Абраша все свои песни писали на мотивы еврейских фрейлехсов!

– И не только они, – заметил Райкин.

– А вы знали композитора Барского? – задала Анна наконец свой главный вопрос и, держа руль левой рукой, сунула правую руку в сумочку.

– Надеюсь, вы не будете курить? – тут же сказал на это остроглазый Райзман.

– Нет, нет, Юлий Яковлевич, – ответила Анна, вытащила руку из сумочки, положила ее на руль.

– Ты слышишь, Аркадий? – усмехнулся тем временем Кащенко. – Мы говорим за Грассов, а девочка спрашивает, знал ли я Митю Барского! А за что Барский получил Сталинскую премию, вы знаете?

– За «Марш победителей»? – полуспросила Анна.

– Вот именно! А от кого Сталин эту песню услышал? Кто был первым исполнителем?

– От вас?

– А знаете, как родилась эта песня? – сказал Кащенко и повернулся к Райзману и Райкину. – Вы тоже не слышали эту майсу? Это же еще та история! В тридцать пятом, Анечка, когда вас, конечно, еще и в проекте не было, так что вы этого помнить не можете, Сталин начал сажать деятелей культуры. Бабеля, Гольберга, Мандельштама и так далее. Ведь кто, Анечка, были тогда деятелями культуры? Восемьдесят процентов – евреи. Но как он их сажал? Он требовал, чтобы в каждом творческом союзе – у композиторов, у писателей – разоблачили врагов народа. А если руководители союзов не выполняли норму по разоблачению, то сами шли в лагеря как пособники врагов. И вот Митя Барский, молодой секретарь Союза композиторов и чуть ли не единственный русский на всю эту еврейскую музыкальную мишпуху, – вы слышите, Анечка?

– Слышу, слышу…

– Да, так вот, Митя Барский, честный парень, из старой дворянской семьи, в жуткой ситуации: нужно кого-то сдавать, иначе сам загремишь! Что он делает? Ничего, пьет! Каждый вечер мы собираемся у него на даче в Пахре, он рвет на себе рубашку, пьет водку и плачет: «Я дворянин, я застрелюсь, я не могу доносы писать!» Ну, ясное дело, НКВД не ждет, чекисты все равно гребут по ночам то того, то другого. И мы понимаем, что не сегодня-завтра его тоже возьмут, потому что от него ни песен, ни доносов! Исаак Дунаевский каждый день новый марш пишет, братья Грасс, Блантер, Соловьев-Седой – все! Все стараются быть на виду, чтобы их не взяли. А этот только пьет и никаких врагов не разоблачает. И песен не пишет. Жена у него, Варя, – красавица, не самая талантливая в мире певица, но с голосом, ты ее помнишь, Юлик?

– Помню, конечно, – отозвался Райзман. – Она же у меня в эпизоде снималась.

– Ну, вот, она накрывает стол – икра, грибы, водка – и просит: спасите, ребята, сделайте что-нибудь! Завтра концерт слету ударников труда, все будут с новыми песнями – и Дунаевский, и Соловьев-Седой, а мой на ногах не стоит! И что делают эти Грассы? Они же из семьи клейзмера, то есть еврейского, Анечка, местечкового оркестра. Пять братьев, и все талантливые, как черти. Два брата стали советскими музыкантами, два в двадцатом году сбежали в Америку и по сей день пишут там мюзиклы для Бродвея, а пятый, какой-то технический гений, погиб во время войны. И вот они садятся к роялю – при мне, оба, Мойша и Абрам, – и начинают бацать какой-то старинный фрейлехс и подбирают под него слова, как когда-то Моня подбирал Буденному. Только на этот раз это звучит так: «Мы – сталинская гвардия, мы армия Кремля, моря нам покоряются, и реки и земля!» Ну, и так далее – «рыбу» гонят. Где-то к двенадцати ночи марш готов, мы идем на соседнюю дачу, где гостит Иосиф Уткин, и просим его сочинить слова. Он – ни в какую: «Не буду я Сталину жопу лизать!» – и все! Извините, Анечка, за слово «лизать». Я ему говорю: «Йося, при чем тут Сталин? Нужно человека спасать, сделай это ради меня, никто не узнает, что это твои стихи!» И – уговорил. Он оставил первые две строчки, где про Сталина, так, как было в «рыбе», а дальше написал нормальные слова, без всякого Сталина. И назавтра я выхожу в Колонном зале в концерте перед ударниками труда, и кого я вижу в первой ложе? Товарища Сталина и товарища Ежова, наркома НКВД! И я говорю: «Новая песня композитора Дмитрия Барского «Марш победителей». И пою. И что случилось, ты помнишь, Аркадий?

– Помню, – сказал Райкин.

– В конце песни, Анечка, весь зал встал и стал петь вмеcте со мной! А уже потом, после всех, когда песня кончилась, встал вождь всех народов и сам похлопал. И мы поняли, что и жизнь, и Сталинская премия Мите Барскому обеспечены!

– Но он же умер в тридцать седьмом. Значит, его все-таки арестовали? – сказала Анна словно вскользь, стараясь звучать ненарочито.

– Нет, его не арестовали. Но это уже другая история… – отвернулся к окну Кащенко.

– Леня, с девушками так не поступают, – заметил Райзман.

– А то я расскажу, – пригрозил Райкин.

– Ладно, расскажу. Но это невеселая история, Анечка, – как-то тяжело, грузно вздохнул Кащенко. – Да… Ну, получил Митя свою Сталинскую премию, но – опять не слава Богу: с одной стороны, его совесть заедает, а с другой – нужно поддерживать свою репутацию творца маршей победителей! Что он делает? Каждую неделю, напившись, вызывает к себе Мойшу и Абрама Грассов: мол, на меня Ежов давит, требует врагов народа среди композиторов. Быстро пишите пару маршей – один для своего спасения, а второй для меня, иначе я должен вас Ежову сдать. Какой у них выход? Они – к роялю и работают, Варя им помогает, она же была исполнительницей русских песен. Они музыку и «рыбу» сочиняют, а она им поет, чтоб они могли свои мелодии со стороны послушать. А Митя сидит за столом и водку глушит. Как вы думаете, Анечка, что из этого могло получиться?

– Не знаю… «Марш комбайнеров»?

– Ну, это само собой, – отмахнулся Кащенко. – Но когда молодая красивая женщина по ночам работает у рояля с двумя молодыми гениальными композиторами, а ее пьяный муж в это время лежит, извините, лицом в салате, то из этого, детка, получается не только «Марш комбайнеров». Из этого получился прелестный маленький мальчик. С единственным недостатком: маленьким родимым пятнышком под левой подмышкой – как раз там, где такие пятнышки у всех братьев Грасс. И когда Митя Барский купал своего сына и увидел это – Боже мой, Анечка! Я никогда не видел, чтобы мужчина так избил женщину. Ой, как он ее бил, это ужас! Если бы соседи не прибежали, он убил бы и ее и ребенка! Ну, они его связали, сунули под холодный душ, но он все равно горел, как пожар. Позвонил Ежову и говорит: «Николай Иванович, докладывает Барский, лауреат Сталинской премии. Два врага проникли в советскую музыку и подрывают ее основы тлетворным влиянием еврейских местечковых мотивов…» А Ежов отвечает: «Спасибо. Сообщите в письменном виде». Короче, назавтра их взяли – и Мойшу, и Абрама. А Митя наутро схватился за голову, но поздно! И тогда он запил уже всерьез. Пил – не просыхая. От ужаса, что он натворил! И буквально сжег себя водкой за три месяца – умер от белой горячки. А Мойша и Абрам получили по двадцать лет, ушли в сибирский лагерь и сгинули там, погибли. Вот такая, Анечка, грустная история. Юлик, как ты думаешь, из этого можно сделать кино?

– Лет через двести, – сказал мудрый Райзман, а Анна сунула правую руку в свою сумочку и выключила там маленький магнитофон.

Профессор Шнитке оказался прав – как всегда.