"Эдуард Тополь. Русская дива (fb2)" - читать интересную книгу автора (Тополь Эдуард)

41

– Намедни я был у доктора, – вроде бы негромко, но так, чтобы было слышно и за соседними столиками, сказал высокий, вальяжный и совершенно седой драматург Иосиф Прут. – Я говорю ему: «Батенька, что-то со мной не то». Ну, он осмотрел меня, как обычно, и говорит: «А вы, мой дружок, импотент!» И знаете… – тут Прут выдержал большую театральную паузу, чтобы убедиться, что весь зал заинтересованно повернулся в его сторону. – С тех пор – ну, прямо как гора с плеч!

Зал ответил ему дружно-приятельским смехом, и Анна тоже улыбнулась. Она сидела у окна с видом на большой запущенный парк, за которым проглядывала узкая речка Яуза. В реке рыбьей чешуей плескалось утреннее солнце. И это же солнце косыми стропилами света проливалось сквозь высокие окна в полукруглую столовую подмосковного Дома творчества «Болшево», принадлежавшего Союзу кинематографистов. Анна не раз слышала о таких домах-усадьбах Союза архитекторов, Союза писателей и Союза композиторов – за неимением частных дач советская творческая элита изобрела эти недорогие пансионаты, где каждый член Союза мог раз в год получить на месяц, а то и на два, недорогую комнату и трехразовое питание в компании узкого круга своих коллег. Впрочем, как сообщили Анне местные киноловеласы, клюнувшие на нее с первой минуты, как она сюда вселилась, этот дом с парком, в сорока километрах от Москвы, Союз кинематографистов получил в подарок от Иосифа Сталина еще до войны за первый советский кинобоевик «Чапаев». По идее Сталина, кинематографисты должны были сбегать сюда от московской суеты и сочинять тут новые шедевры. Что они, кстати, и делали – именно в Болшеве родились сценарии всемирно известных «Летят журавли», «Баллада о солдате», «Москва слезам не верит» и прочих фильмов, кадры из которых украшали теперь коридоры и фойе этого двухэтажного дома и четырех коттеджей в парке.

Но Анна ухитрилась получить сюда путевку вовсе не для того, чтобы сочинять киносценарий или работать над ролью советской ткачихи, как сидевшая за соседним столиком Татьяна Самойлова, прославившаяся на весь мир фильмом «Летят журавли» и располневшая с тех пор до неузнаваемости от нервного потрясения: Кремль не выпустил ее за границу сыграть Анну Каренину в фильме, который специально под нее готовы были запустить в Голливуде.

Анна приехала сюда с затаенной мыслью войти в доверие к певцу Леониду Кащенко, знаменитому в России еще с тридцатых годов так, как в США знаменит Фрэнк Синатра, а во Франции – Ив Монтан. Этот легендарный старик был последней надеждой в ее тайном поединке с Барским, и, следуя завету профессора Шнитке – «святых не бывает! копайте и обрящете!» – Анна, уцепившись за две строки в Большой Советской Энциклопедии, осторожно потянула эту ниточку. Она нашла в библиотеке трехтомную Советскую музыкальную энциклопедию, здесь о композиторе Барском была не только многострочная заметка, но и его небольшая, паспортного размера, фотография.

Однако не песни и не музыка этого композитора, о котором Анна никогда не слышала, а его фотография заинтересовала ее. Она пристально всматривалась в курносое, широкоскулое лицо с узким и почти татарским разрезом глубоко посаженных глаз и мысленно восстанавливала в памяти лицо Барского. Но сколько она ни напрягала память, она не могла найти ничего общего между полковником Барским и этим портретом в музыкальной энциклопедии.

Поставив энциклопедию на полку, Анна вышла из библиотеки, закурила, глубоко затянулась и закрыла глаза, словно прислушиваясь, куда теперь поведет ее интуиция. Что-то, какое-то шестое чувство, которое профессор Шнитке называл «тайным оргазмом настоящего следователя», говорило ей, что она взяла след. Какой, куда – этого она еще не знала, но уже через час была в Союзе композиторов, потом в управлении «Мосэстрады» и «Росконцерта». Здесь она выяснила, что, действительно, единственным живым певцом – исполнителем песен довоенного композитора Дмитрия Барского является старик Леонид Кащенко. Но после недавней смерти жены он живет не в своей московской квартире и не на даче, которой у него нет, и даже не в Доме творчества композиторов, где царит постоянная склока меж придворными кремлевскими музыкантами, а в болшевском пансионате кинематографистов. Остальное было делом элементарной советской сноровки:

Теперь, уже пятый день находясь в болшевском Доме творчества и сидя всего через четыре столика от великого Кащенко, Анна понимала, почему он и еще несколько легендарных динозавров советского искусства выбрали этот дом своим последним пристанищем.

Здесь было весело и, как бы это сказать, – раскованно.

По утрам обитателей дома будил громкий клич философа и кинокритика Валентина Толстых:

– Подъем, корифеи! Габрилович уже две страницы написал!

Толстых был «жаворонком», он вставал в пять утра, три часа кропал свои философские трактаты, а потом, с чувством выполненного долга, весь день ошивался по комнатам сценаристов и режиссеров, отрывая их от работы своими высокоинтеллектуальными беседами и соблазняя походами в соседний лес или, на худой конец, прогулкой в ближайший поселок «Первомайка» за коньяком.

В семь утра все обитатели дома старше пятидесяти уже были в парке и прогуливались до завтрака по двум круговым аллеям, или, как тут говорили, по малому и большому гипертоническому кругу. Первой и, так сказать, заводящей четверкой гуляющих были основоположники советского кино евреи Евгений Габрилович, Юлий Райзман, Сергей Юткевич и Марк Донской, создатели чуть ли не всей киноленинианы – от фильмов «Ленин в Октябре» и «Человек с ружьем» до «Коммунист» и «Ленин в Париже». Правда, несмотря на эти заслуги, все они в 1949 году были объявлены «безродными космополитами» и вплоть до смерти Сталина изгнаны со всех киностудий.

Следом за ними вразнобой двигались и обсуждали свои новые кинопроекты маститые классики: еврей Алексей Каплер, в молодости угодивший на десять лет в сибирский лагерь за роман с дочкой Сталина Светланой, еврей драматург Николай Эрдман, севший в 1935 году за пьесу «Самоубийца», и Евгений Домбровский, отсидевший три срока уже совершенно неизвестно за что, а также мастера кинодраматургии евреи Юлий Дунский и Валерий Фрид, угодившие в лагерь в 1944 году в семнадцатилетнем возрасте «за организацию заговора с целью убийства Сталина». Каждый из них, выжив в этих лагерях за счет умения «тискать романы», то есть пересказывать бандитам, убийцам и «ворам в законе» романы Дюма и сочинять для их развлечения бесконечные захватывающие истории, настолько отточил там свое литературное мастерство, что теперь мог без труда тискать киноистории для развлечения всего лагеря социализма.

Тем временем остальные зубры кинематографа, случайно или по молодости не прошедшие школы сталинских лагерей и потому не привыкшие вставать в такую рань, еще только просыпались, чертыхались на Валю Толстых и, приходя в себя от ночной попойки, опохмелялись кефиром.

Но к девяти утра все стягивались в столовую на завтрак.

И когда весь кинематографический бомонд, включая еврея Кащенко и советского Леграна – композитора Никиту Богословского, рассаживался за столиками над утренним творогом, вареными яйцами и гренками с джемом, в столовую походкой усталого римского цезаря входил стареющий советский Боб Хоп или Чарли Чаплин, единственный и неповторимый Аркадий Райкин – тоже, конечно, еврей.

Короче говоря, девяносто девять процентов всей старой советской кинематографической элиты были, как и на заре всего мирового кинематографа, евреи. Те из них, кто уже отошел от дел в пенсионную мудрость – Прут, Столпер, а также русские жены Райзмана, Юткевича, Кармена и основателя неореализма в мировом кино Марка Донского – целыми днями трепались на открытой веранде, рассказывали анекдоты и забавные эпизоды из своих богатых биографий и играли в преферанс в компании директора дома Алексея Белого, бывшего боевого полковника и освободителя Праги, который по неясным причинам настолько поддался их тлетворному влиянию, что совершенно не стучал на своих отдыхающих в КГБ или хотя бы в партком Союза кинематографистов. Не стучал, хотя по ночам из дверей их комнат явственно доносились вражеские голоса Би-би-си, «Свободы», «Свободной Европы» и, конечно, «Голоса Израиля», а утром за завтраком все открыто обменивались услышанными из-за бугра новостями. Не стучали и старые официантки, и поварихи, и уборщицы – возможно, потому, что помнили каждого из этих зубров еще молодым или просто Белому удалось собрать в этом доме нестукачей.

Как бы то ни было, болшевский Дом творчества был «настоящим еврейским осиным гнездом», и если порой сюда залетал какой-нибудь кинематографический антисемит, то сразу видел правоту тезиса о повсеместном засилье евреев и в бешенстве уезжал – чаще всего навсегда. Потому что ни разогнать этих жидов, ни избавиться от них было совершенно невозможно – именно они были патриархами и учителями нескольких поколений истинно русских кинематографистов: от всемирно известного авангардиста Андрея Тарковского до посконно российского, земного реалиста Василия Шукшина. А потому, несмотря на самые крутые антисемитские кампании, никто уже не трогал этот заповедник реликтовых киноевреев, выжидая, видимо, когда они сами перемрут.

А они не умирали. Они грелись под болшевским солнцем, трепались, играли в бильярд, смотрели западные и советские фильмы в маленьком подвальном кинозале и покровительственно подтрунивали над своими уже маститыми учениками, которые по молодости лет бросались на каждую юбку, случайно, как Анна, попавшую на эту «земляничную поляну».

А их жены любили ездить после обеда по окрестным сельским магазинам в поисках импортной одежды. Совершенно непонятно, зачем им, объездившим весь мир, нужны были чешские костюмы, венгерские туфли и польская косметика, но то ли для развлечения, то ли в силу своей второй национальной принадлежности они любили «покупать вещи». А сельские кооперативы как раз в те годы получили от Косыгина – для стимуляции труда колхозников – право прямых торговых сделок с братскими социалистическими странами и, в обмен на трактора и меха, завозили в сельские районы кое-какие дефицитные товары. Лучшие из которых не лежали, конечно, на полках в открытой продаже, а реализовывались с черного хода, о чем Анна знала по делу своего клиента – директора магазина «Сельхозкооперация» в соседнем поселке Тарасовка. Только благодаря ее защите этот директор не загремел на шесть лет в тюрьму за «укрывательство товаров повышенного спроса».

Однако Анне не нужны были ни болгарские колготки, ни вьетнамские сандалии. На второй день пребывания в Болшеве она уже разбиралась в местном расписании, знала, когда, где и что здесь происходит на той или иной веранде, и, вежливо отклоняя приглашения Толстых, Говорухина и других сорокалетних кинольвов совершить волшебную прогулку в лес или зайти к ним в гости «на чаек», ждала своего часа приблизиться к компании престарелых классиков, где постоянно пребывал и Леонид Кащенко. Но то ли жены ревниво оберегали покой корифеев, то ли их разговоры были не для стороннего слуха, но классики никого не допускали в свою компанию на нижней веранде и даже замолкали, когда кто-то «не свой» проходил мимо. О, при этом, конечно, они были церемонно вежливы, всегда и с подчеркнутой любезностью уступали и дорогу в коридоре, и кресло в телевизионной гостиной, и стул в кинозале, но… и только!

Даже на пятый день пребывания в этом доме, слоняясь по аллеям парка, загорая, читая в шезлонге на верхней веранде какую-то муть и отшучиваясь от мужских ухаживаний, Анна, уже приходя в отчаяние, продолжала чувствовать себя тут белой вороной и не могла проникнуть сквозь панцирь отстраненности Райкина, Райзмана, Юткевича, Кащенко и К°.

Ее, Анну «Евреевну», эти евреи не пускали в свой круг, не доверяли ей, и она и сегодня была не ближе к своей цели, чем неделю назад. А время уходит, время, назначенное ей Барским, истекает. Через день он начнет названивать ей, искать ее, чтобы получить ответ… Как же ей, черт возьми, зацепить этого Кащенко, когда он опять сидит в компании все тех же Райзмана, Прута, Юткевича и Райкина, а их жены усаживаются в белую «Волгу» Столпера для очередного круиза по магазинам? Интуиция адвоката, которую профессор Шнитке называл «собачьим инстинктом», громко, как в игре «тепло… тепло… горячо…», твердила Анне, что здесь, рядом, у этих мастодонтов, которые наверняка знали композитора Барского, может лежать ключ к ее спасению. Но как ей подвалить к этим апостолам?