"Эдуард Тополь. Русская дива (fb2)" - читать интересную книгу автора (Тополь Эдуард)

18

В белом плаще с кровавым подбоем досточтимый Песах, полководец хазарский, сидел на вороной арабской кобылице и, закрывшись ладонью от июльского солнца, спокойно наблюдал из дубового леса за армадой разноцветных русских лодей и челнов, спешивших с юга к своей спасительной киевской крепости. Русы, потные от спин до бритых затылков, из последних сил рвали весла, выгребая против течения Днепра и поглядывая то и дело на пологий песчаный левый берег, где вровень с их движением шла хазарская конница под началом пятнадцатилетнего Иосифа, сына хазарского царя Аарона. В песках левобережья увязали копыта даже мощных царских скакунов, кони выбивались из сил и падали, в поту и пене, под нагайками нетерпеливых бородатых воинов. Но горячий и еще безбородый наследник хазарского престола не щадил ни коней, ни конников и криком и плетью гнал вперед свое войско, не желая смириться в своем неопытном сердце, что уходят от него вероломные русы.

Русы тоже видели, что опережают его, выигрывают эту смертельную гонку от Херсонеса до Киева. А вид уже близкой киевской крепости на гористом правом берегу Днепра, с ее открытыми спасительными воротами, и крики женщин и детей, стоявших на ее деревянных башнях и бревенчатых стенах, придал русам новые силы, и еще ярей навалились они на весла, выдыхая невольный ужас смерти, который гнал их после жестокого разгрома от Самкерца и Херсонеса, и вдыхая живительный дух надежды, жизни, спасения.

– Давай! Навались! – кричал им Игорь Старый, высокий, голубоглазый, коричневый от загара норманн, киевский князь, крепкий для своих шестидесяти лет и с отличительным локоном на бритой голове.

Он первым спрыгнул у берега в воду со своей лодки, украшенной резной деревянной фигурой Валькирии, свионской богини войны и победы, и стоял в воде по пояс, помогая причаливающим дружинникам и криком, и жилистыми своими руками.

Песах ждал. Оглаживая правой рукой небольшую курчавую бороду, а левой сдерживая нетерпеливую кобылицу, он считал войско Игоря. Из пяти тысяч челнов и лодий, на которых русский князь ночью, как разбойник, пришел месяц назад в Самкерц, осталось не больше сотни и, значит, от всего его войска – не больше двух тысяч воинов. Усталых, истощенных голодом и жестокой погоней, с руками, истертыми в кровь тяжелыми веслами. Нет, такими руками эти воины уже не могут держать меч, и не они беспокоили теперь досточтимого Песаха.

Он всматривался в противоположный, дальний берег Днепра, и досада входила в его сердце. Этот мальчишка Иосиф забыл, что он сын великого Аарона, и, как дикарь, как печенег, как атаман разбойной банды, вырвался вперед своего войска, бросил своего взмыленного коня в днепровскую воду и, держась одной рукой за его холку, поплыл к правому берегу догонять ускользающих русов.

Конечно, многоопытный Песах понимал горячность царевича – после такой изнурительной погони упустить русского князя и отдать его в руки аланских или кипчакских отрядов Песаха было обидно. Но ведь в том и состоял изначальный замысел: во главе с приметным молоденьким царевичем пустить по пологому левому берегу Днепра отборную царскую конницу в открытую погоню за русами, чтобы решил Игорь, что это и есть всехазарское войско. А тем временем Песах, во главе конницы алан, буртасов, кипчаков и касогов, проходит в обгон русов по высокому правому берегу, по широкой дуге огибает Киев с запада и севера и на отдохнувших конях ждет высадки Игоря в подоле его крепости, чтобы на глазах всех киевских славян и скифов истребить и варварского их князя, и его варяжскую дружину…

Однако теперь Иосиф своей горячностью разрушал такой простой и такой замечательный план. Потому что уже заметили его русы на шести последних челнах и вместо позорного бегства к киевской крепости развернули свои челны и помчались навстречу Иосифу, окружая его, как неводом, и готовясь взять его легкой добычей.

– Кадыма ц'ад! – махнул рукой досточтимый Песах, и тотчас его команду повторили громогласным криком два усатых гиганта – кундур-хаканы, заместители Песаха, устремляясь вперед на своих покрытых тонкой кольчугой скакунах. И по этому сигналу вдруг сломался и затрещал огромный северный лес, и хлынули из его зарослей бесчисленные конные лавы низкорослых коварных кипчаков с их короткими мечами, и армия простодушных буртасов с их тяжелыми пиками, и касоги с кривыми саблями, и отряды беспощадных алан с их сияющими под солнцем персидскими ятаганами. Грохотом копыт, устрашающими воплями и клекотом вересковых трещоток, а также криками ужаса на стенах киевской крепости огласились Днепр и Почайна. Отрезая пеших русов и от крепости, и от реки, сметая их слабое сопротивление, срубая им на ходу головы, рассекая их мечами от плеча до седалища, заливая их кровью траву, землю и воду, четырьмя потоками понеслись эти конные лавы к днепровскому берегу, круша мечами и топорами даже мокрое дерево пучебортых русских лодий и челнов, дырявя их пиками и топя в воде.

Стоны и предсмертный хрип пораженных… звон клинков и мечей… ликующие крики победителей… ржание лошадей, встающих на дыбы от страха опустить свои смертоносные копыта на людские черепа… фонтаны крови и горячие трупы… скрип запоздало закрываемых крепостных ворот… хрип лошадей, доскакавших до этих ворот прежде, чем поднялся навесной мост и сомкнулись их окованные медью дубовые створки…

Досточтимый Песах отпустил поводья, разрешая своей кобылице не вскачь и не иноходью, а медленным гарцующим шагом, соответствующим его званию и рангу первого полководца, двинуться в сторону затихающей битвы. Он уже видел, что, позабыв о хазарском царевиче, пустились наутек, вниз по Днепру, шесть русских челнов и что когорта кипчаков во главе с исполином кундур-хаканом, спрыгнув с коней на плечи русского князя Игоря, отняли у него меч и крепкими веревками вяжут ему руки, а беспощадные аланы окровавленными ятаганами добивают охранников крепостных ворот.

Битва была окончена быстрей, чем рубка кочана капусты хорошим поваром.

И уже рванули его наемные воины – буртасы, кипчаки, аланы и касоги – вверх по крутому взлобью берега к беспомощно открытым воротам киевской крепости, чтобы, согласно законам войны, три дня и три ночи грабить дома побежденных и утешать свою плоть плотью их жен и дочерей.

– Только пожаров не творите! И детей не убивайте, как русские дикари в Самкерце, – предупредил их Песах.

– Если бы ты погиб, что сказал бы я царю Аарону? Разве смог бы я живым предстать пред очи его? – выговаривал Песах молодому царевичу в тот же вечер, сидя в шатре своем, убранном легкими походными коврами. – Запомни, Иосиф: ты следующий царь Хазарии, а царь не может драться впереди войска. Даже самый отважный. Отвага выигрывает драку, а мудрость выигрывает битву. Царь же имеет право только раз вступить в бой – самым последним, чтобы погибнуть по-царски!

Иосиф, потупив глаза и набычившись от вины своей, молчал. Он был среднего роста, но крепок в плечах и широк в кости, лобастый, с крупной головой, крупным носом и с жесткой черной шевелюрой. Тонкая плетеная кольчуга не скрывала, а лишь подчеркивала его развернутую грудь. Он был узок в талии, с коротким римским мечом на кожаном поясе, а его волосатые и крепкие, как у молодого быка, ноги были обуты в короткие выворотные сапожки. Да и весь он был похож на молодого шумерского быка, только-только начавшего наливаться матерой силой зрелости. Золотые застежки-фибулы его атласной греческой накидки-плаща, казалось, стесняют еще не остановившийся рост его тела.

– Шев, бевакаша. Садись, пожалуйста, – сказал ему Песах.

Не смея перечить великому полководцу, воле которого поручил его отец, Иосиф сел к походному столу Песаха, инкрустированному диковинным перламутром и слоновой костью – давней добыче Песаха при его походе на Хорасан.

Сидя у огня оплывающих свечей, Песах надломил хлеб и опустил его в кубок с красным вином.

– «Барух Ата, Адонай Элохейну…» – сказал он, закрыв глаза и закачавшись в молитве.

– «Благословен ты, Бог, Господь наш, Царь мира…» – вынужденно подхватил Иосиф.

– «Пославший нам победу над врагом Израиля, над градом его и над родом его», – говорил Песах.

– «Над градом его и над родом его…», – вторил, закрыв глаза, Иосиф.

– «Не мы пришли к нему с мечом и огнем, но он вынудил нас к войне. Благослови, Всевышний, наших павших воинов и прими их в царство свое, Адонай Эхад!…»

– «Адонай Эхад!» – вторил Иосиф.

– Благослови, Всевышний, и царя нашего земного, досточтимого Аарона, и сына его, – продолжал без остановки Песах, – храброго Иосифа, который восемь дней и ночей гнал разбойников-русов, разоривших наши города и убивших наших жен и детей. Благослови его, Адонай, на грядущее царство по наследию отца его и дай мне, рабу твоему, дожить до дней мудрого царства его, чтобы служить ему и советом, и душой, и мышцей своей, как служу я отцу его Аарону. Амэн!

– Амэн! – повторил Иосиф, краснея от похвал великого Песаха.

– А теперь, Иосиф, – сказал ему Песах, – ступай в свой шатер. Ты устал, и ты заслужил хороший отдых. Ступай в свой шатер, там ждет тебя мой подарок.

Иосиф встал. Но замедлил с прощальным приветствием. Песах удивленно посмотрел на него своими большими, чуть навыкате глазами. Никто не мог перечить великому полководцу, но Иосиф был сыном царя, у него были иные права.

– Что ты сделаешь с пленным князем? – спросил он, краснея от своей дерзости. – Убьешь его?

– Мы не убиваем пленных, ты знаешь, – ответил Песах. – Я подчиню его воле твоего отца.

– А если он не подчинится?

Песах промолчал с чуть заметной усмешкой, давая понять, что это глупый вопрос.

– Я хочу его видеть, – сказал Иосиф, снова краснея и вскидывая свою крупную голову. – Когда ты будешь говорить с ним?

– Я буду говорить с ним сегодня ночью. Но ты не можешь быть при этом разговоре, – спокойно возразил Песах.

– Почему? – гневно вспыхнули глаза Иосифа.

– Ты – следующий царь Хазарии. Царь не может унизиться до разговора с пленным варваром. Оставь это рабам своим. К тому же, я надеюсь, ты будешь слишком занят моим подарком, чтобы отвлекаться на такие пустяки. Шолом!

– Шолом! – вынужденно ответил Иосиф и, выйдя из шатра, вскочил на своего коня, стегнул его плетью и в бешенстве поскакал по лагерю к днепровской воде. Нет, когда он станет царем Хазарии, он первым делом прогонит этого хакан-бека. Никто не будет разговаривать с ним, как с мальчишкой, даже великий Песах!

К ночи, остыв при плавании в днепровских водах, он возвращался в свой шатер. Лагерь победителей, раскинувшийся под горой на берегу Днепра, был ярко освещен отблесками высоких пожаров за крепостными стенами Киева и сотнями костров у воды. От этих костров шли волны пряных запахов, там мусульмане-аланы жарили баранину, язычники-буртасы – конину убитых в битве лошадей, а кипчаки и касоги – свинину. Сидя, стоя и лежа у огня, они громко смеялись, рвали зубами жареное мясо, пили хмельной медовый набиз киевских смердов и греческое виноградное вино из бретяниц и подвалов княжеской дружины и делили добычу – серебро, золото, янтарь, оружие и, самое ценное, пушистые меха соболей и куниц, которыми так богаты леса северян и древлян. А в темноте меж кострами они утоляли свои мужские желания, насилуя пленниц и новых рабынь – молодых жен и дочерей поверженных врагов своих.

Впрочем, зная законы войны, иные из этих женщин с охотой принимали насилие.

Иосиф медленно вел своего коня вдоль речного берега, невидимый пирующими воинами. Стоны женщин и запахи жареной баранины возбуждали его, но он не подходил к кострам. Ему, сыну Царя, не подобало принимать участие в пирах низменной черни или мешать им своим присутствием. К тому же какое-то странное чувство сострадания к побежденным тревожило его сердце. Он знал, откуда идет это чувство – от того интереса, которое уже давно, с детства, возбуждали в нем эти русы. Когда они прибывали в Хазарию с товарами из своей страны, то поражали всех своими статными телами и белой кожей, украшенной диковинными рисунками от ногтей до шеи – рисунками в виде хищных птиц, зверей и языческих богов. Едва причалив свои ярко раскрашенные лодии, каждый из них выходил на берег, неся с собою хлеб, мясо, лук, молоко и набиз, и подносил все это Волосу, своему языческому богу скота и торговли, сделанному из бревна и поставленному в землю. Поклонившись этому деревянному идолу, они говорили ему: «О, мой господь, я приехал из дальней страны, и со мною столько-то девушек, и столько-то рабов на продажу, и столько-то соболей, и столько-то шкур», – и так они перечисляли все, что прибыло с ними из их товаров, и, поставив свои дары перед идолом с лицом человека, заключали: – «И вот я пришел к тебе с этим даром, и я желаю, чтобы ты пожаловал мне купца, имеющего много динаров и дихрем, и чтобы он покупал у меня все по моей цене». После этого они строили на берегу реки деревянные жилища, раскладывали перед ними свои товары – меха куниц, лис, белок, и мед, и воск – и садились рядом, и с ними их девушки-красавицы для купцов-покупателей. Но вскоре, как рассказывали Иосифу слуги во дворце отца, один из этих русов, не дождавшись купца на свою девушку или на свои товары, начинал сам сочетаться с ней, а товарищ его, глядя на него и видя силу горячности этой девушки, тоже возбуждался желанием сочетаться. Иногда собиралась их целая группа, и сочетались они с девушками своими, и когда приходил наконец купец-покупатель, чтобы купить у них товар, раба или девушку, то русы уже не могли торговать, не могли оторвать себя от своих девушек из-за волшебной силы их фарджи, сильной, как зев питона…

И еще говорили в Итиле, что, когда умирает рус, женщины его царапают себе ножом руки и лица, а одна из них, которая его особенно любила, сжигает себя вмеcте с ним. Но видеть этого никто не видел, потому что русы не позволяют никому входить в страну свою, а убивают всех чужеземцев, приходящих к ним. Будучи высокого роста и смелые в нападении, они если нападали на другой народ, то не отставали, пока не уничтожали его полностью или обращали в рабство. Однако на коне они смелости не проявляли, а все свои набеги и походы совершали на лодиях и челнах, как и в этом последнем набеге Игоря на Самкерц.

И еще слышал Иосиф от послов арабских, проезжавших через Хазарию из страны русов, что внутри своей страны русы мало доверяют друг другу, постоянно носят при себе мечи, и коварство среди них дело обычное. Если кому из них удается приобрести хоть немного имущества, то родной брат или товарищ его тотчас начинает ему завидовать и пытается его убить или ограбить. Даже справить нужду свою они ходят не в одиночку, а в сопровождении двух-трех товарищей и с мечами, которые они кладут возле себя. А если, рассказывают, люди их страны увидят человека, обладающего подвижностью и знанием вещей, они говорят: «Этот более всего достоин служить нашему господу». И они берут его, накладывают ему на шею веревку и вешают его на дерево, пока он не распадется на куски. Они же, русы, злоупотребляя набизом, пьют его днем и ночью, так что иной из них и умирает, держа кубок в руке…

Но правда ли все это? Теперь, когда Иосиф сам оказался в стране русов и когда увидел их трупы и услышал их предсмертные стоны и крики, все, что слышал он раньше об их силе, отваге и исключительности, показалось ему сомнительным и мало реальным, как огромное число прочих выдумок и сказок, которые сочиняют хазарские купцы-рахдониты, кочующие по всему свету от знойной Гиспании до загадочного Китая. Но от этого еще сильней, чем раньше, захотелось Иосифу глянуть за крепостные стены Киева и своими глазами увидеть жизнь этих красивых и высоких, как пальмы, людей, уже столько десятилетий наводивших своими набегами страх и ужас на Булгарию, Германию и даже на великую Византийскую империю. Однако и этого он не мог себе позволить, поскольку не пристало ему, сыну иудейского Царя, врываться в крепость с толпой алан и касогов, жадных до грабежа и насилия.

Так размышляя, дошел Иосиф до своего шатра, стоявшего в ста шагах от шатров великого Песаха и его кундур-хаканов. Конюх-кипчак выбежал ему навстречу, перехватил у него поводья коня и тут же увел его обтирать, мыть и кормить, а Иосиф, на ходу сбрасывая слугам свои мокрые одежды, направился в шатер. И замер от изумления: перед его шатром на подушках и походных ковриках сидели двенадцать русских девушек, светловолосых и светлокожих, прекрасных лицом, с тонкими талиями и с круглыми накладными коробочками на грудях. При его появлении они вскочили по окрику безбородого перса-скопца – старшего евнуха великого Песаха.

– Что это? – спросил у него Иосиф по-персидски.

– Подарок, который прислал тебе мой господин.

Евнух поднял светильник и пошел с ним вдоль ряда пленниц, потупивших глаза.

– Посмотри на них, Иосиф. Северные богини! Одна лучше другой! Кожа, как слоновая кость. Волосы, как мед. Груди…

Кровь гнева и гордости бросилась в голову Иосифу.

– Убери их! – резко крикнул он, разом поняв наконец, что имел в виду Песах, когда говорил, что сегодня ночью ему будет не до переговоров с русским князем. Но пусть этот Песах хоть трижды великий полководец, как он смеет так насмехаться над ним, сыном Царя!

– Убери их сейчас же! – на иврите повторил свой приказ Иосиф.

Но скопец евнух лишь отрицательно покачал головой:

– Я не хочу потерять и голову, переча тебе, царевич, – сказал он по-персидски. – Но выслушай меня. Ты не можешь не принять этого подарка. Великий Песах отнял их от своего сердца, ведь я выбрал их для него, а не для тебя…

Хитрый перс снова пошел со светильником от девушки к девушке, освещая их тонкие фигуры и потупленные долу лица.

– Конечно, он мог послать тебе золото или меха. Но что золото для Песаха или для тебя, царского сына? Песах отдал тебе самую сладкую добычу, смотри! Если ты выгонишь их, ты оскорбишь первого хакан-бека своего отца! Можешь не брать их всех, можешь оставить себе только одну, но отказаться от такого подарка…

Иосиф уже и сам понял, что не может так грубо обойтись с Песахом, который только сегодня утром спас ему жизнь. К тому же он действительно восемь дней и ночей без отдыха гнал русского князя и загнал его точно в капкан, и, значит, и ему принадлежит часть добычи – не только по праву царского сына, но и по праву воина.

Иосиф поднял глаза и посмотрел на пленниц, которые, потупившись, с тревогой прислушивались к гортанным звукам персидской речи. Только теперь, когда угас его гнев, он смог разглядеть их по-настоящему. Конечно, он был мужчиной к этому моменту, он познал уже трех персиянок и одну девственницу-гречанку из гарема отца, но робость мальчика вдруг вошла в его сердце. Потому что не видели дотоле глаза его такой красоты. Все в них было странно, волнующе и ново для него, черноволосого и приземистого шумерийского семита: их шелковые волосы цвета меда, их тонкие белые лица, их плечи цвета слоновой кости, их маленькие груди, закрытые круглыми накладными коробочками из чистого золота, знака принадлежности к богатому сословию, их высокие и узкие, как морские водоросли, тела и их стройные белые ноги. И впервые в своей короткой жизни оробел избалованный хазарский царевич, и не знал, кого из этих див выбрать для своего удовольствия, и застыл в затруднении, потому что все они были прекрасны, как нордические богини, и казались такими же недоступными, хотя и стояли пред ним с опущенными в землю глазами.

И вдруг одна из них, крайняя, с тремя нитями крупных зеленых бусин на шее, каждая из которых стоит шкурку соболя, с золотыми коробочками на груди и золотыми гривнами-браслетами на руках и ногах, вскинула свои пушистые ресницы и глянула на Иосифа прямым взглядом. Голубыми были глаза у нее, серо-зелено-голубыми, как иней морозным утром, и такими бездонными, что разом ослабли колени Иосифа, и язык пересох, и мысли спутались. Словно нырнул он в ледяную, как прорубь в зимнем Итиле, глубину и там, в этой изморозной глубине, его вдруг обдало жаркой, горячей языческой жертвенной кровью…

Но в тот же момент евнух-скопец резко вскинул плетеную нагайку, чтобы ударить пленницу, дерзнувшую поднять глаза на сына Царя. Однако Иосиф жестом удержал его руку.

– Эту! – сказал он. И, смутившись, ушел в свой шатер.

Он не видел и не слышал, как перс в досаде сказал: «Царский выбор!» – и как он наотмашь ударил избранницу Иосифа по лицу своей пухлой ладонью в перстнях.

Ночью, по вызову Иосифа, евнух Песаха привел ему эту девушку. Теперь она выглядела еще бледней и прекрасней, чем раньше. Она была чисто вымыта помощницами евнуха, красиво одета в златотканые и прозрачные турецкие шелка, она пахла арабскими травами, а ее медовые волосы были расчесаны и заколоты костяным гребнем с дорогими зелеными камнями. Но во взгляде ее – прямом и твердом взгляде ее голубых глаз – не было ни страха рабыни, ни испуга пленницы. Наоборот, теперь она выглядела даже старше пятнадцати лет и, к изумлению Иосифа, оказалась выше его ростом – не намного, может быть, всего на треть ладони, но и с этой высоты она смотрела на него надменно, высокомерно, властно.

Ее рост и взгляд смутили Иосифа и выбили его из ритуала обращения с женщиной, знакомого ему по отцовскому гарему. Там, в итильском гареме, и опытные в любви персиянки, и девственница-гречанка не смели и глаз поднять на сына великого хазарского кагана, а сами разували и раздевали его и изысканными ласками воспламеняли его плоть и утоляли ее. Но эта русская пленница отнюдь не собиралась склоняться к его обуви, а своими холодными глазами свионки, как стальными клинками, отстраняла его от себя.

Эта неожиданность, эта ледяная ее надменность в глазах и в осанке заставили Иосифа застыть и набычиться, как застывает теленок перед неизвестным ему зверьком.

И так – без слов – стояли они друг против друга: две крайние противоположности людской расы, шедшие к этой встрече тысячу лет, – опаленный безжалостным солнцем Египта и Персии израэлит и нордически-холодная русская дива. Судьба вела их через раскаленные пески и ледяные фиорды, путем кровавых битв и скитаний, чтобы здесь, посреди евроазиатского континента, на крутом берегу Днепра, поздней июльской ночью 941 года поставить лицом к лицу. Но и встретившись наконец, они не увидели в этом ни знака замирения своих богов, ни оправдания тысячам трупов, которые легли на их длинном пути друг к другу.

Глядя друг другу в глаза, они, как два столкнувшихся на лесной тропе зверя, в полной тишине, нарушаемой только трепетом свечей и кипением оплывающего воска в подсвечниках, сторожили каждый жест и даже движение ресниц друг друга.

Конечно, если бы это была случайная встреча на случайной тропе, русская дива первой бы отвернулась от Иосифа и надменно удалилась в чащу своей загадочной северной жизни, как отворачиваются знающие себе цену принцессы при виде оробевшего юнца. Но она была пленницей, трофеем, военной добычей, и единственное, что она смогла сделать, – это выбрать меж старым и безжалостным Песахом и юным, неопытным Иосифом, и за этот выбор была бита евнухом. Но она выиграла у евнуха, а теперь, в шатре Иосифа, применяла свое последнее оружие защиты – надменность.

Однако после какого-то времени и Иосиф вспомнил о своем царском сане. Выпрямившись и гордо вскинув свою крупную курчавую голову, он приказал ей по-персидски:

– Разуй меня!

Она не шевельнулась, она – он понял – не знала персидской речи.

– Разуй меня! – повторил он по-гречески и жестом указал ей на свои плетеные сандалии.

Но она не реагировала. Она стояла безмолвной статуей, богиней, идолом северной красоты.

Иосиф в затруднении обошел ее вокруг. Все было прекрасно в ней – и спереди, и с правого бока, и сзади.

Сделав почти полный круг, он вдруг протянул руку, расщепил золотую фибулу на ее плече и тут же отдернул руку, потому что эта единственная застежка держала, оказывается, всю ее одежду, которая разом рухнула теперь на ковер шатра, открыв перед ним ее невозможно белое тело, стройное, как камыш или стилет, с атласной кожей, с маленькой мраморной грудью, карминными сосками, плавным изгибом высоких бедер, тонкими золотыми браслетами на руках и ногах и зелеными гривнами на шее.

Скорее инстинктивным, чем обдуманным жестом, она тут же прикрыла руками грудь и золотой пух свой фарджи. Но затем, словно с вызовом, убрала руки и осталась стоять в круге одежды, упавшей к ее ногам, как гордая статуя Валькирии на носу варяжской лодии.

Но Иосиф уже освоился со своим положением хозяина и властелина.

– Ложись, – сказал он ей опять по-гречески, потому что не знал никаких других языков, кроме греческого, персидского и иврита.

Она легла, повинуясь жесту его. Он, поколебавшись, разделся сам и лег рядом с ней.

– Ласкай меня, – приказал он.

Но она не поняла его приказа.

И тогда он, подумав, стал сам ласкать ее, стал гладить рукой ее тело и грудь, и соски ее, и живот, и опушку ее фарджи – так, что не выдержала этого крепость ее надменности, и закрылись в истоме глаза ее, и аркой восстало ее тело на расшитом цветными фавнами шелковом матрасе.

Но когда, ликуя, вознесся над ней Иосиф, расколол своими коленями ее чресла и приблизил к ним свой ключ жизни, возбужденный, как у юного быка на греческих вазах, гортанный хриплый крик изошел вдруг из ее губ и забилась она в руках его, крича и прося его по-гречески:

– Нет! Не делай этого! Заклинаю тебя Богом твоим! Не делай этого!

Иосиф от изумления удержал решительный удар своих бедер.

– Как? Ты знаешь греческий?

Она не ответила, а, лежа под ним, продолжала молить и требовать:

– Нет! Не делай этого! Не входи в меня!

– Ты девственница?

– Да! Умоляю тебя! Не делай этого!

– Не бойся. Это не больно. Я уже делал это однажды… – И он снисходительно, с насмешливостью многоопытного мужчины опустил свой ключ жизни к опушке ее фарджи, ища заветное устье.

Но в тот же миг она с дикой, не женской силой пантеры дернулась бедрами, ускользнув от него. И вскочила, и отпрыгнула от него, и замерла у полога шатра, зная, что нет ей отсюда выхода, потому что за шатром стоит охрана, способная легко довершить то, что не позволила она сделать Иосифу.

Иосиф почувствовал, как кровь шумерийского бешенства хлынула не только ему в голову, а во все его члены, даже в мужской корень его бычьей силы. Зорко следя за своей пленницей, он изготовился к прыжку на нее. И вдруг услышал:

– Подожди! Подожди! Я отдам тебе три города! Только пощади меня! Корсунь, Новгород, Чернигов!

Иосиф прыгнул – это был тот мощный, могучий и тяжелый прыжок, каким разъяренный лев накрывает молодую строптивую львицу. Сбив ее с ног, он опрокинул ее на спину, навалился на нее всем телом, с легкостью хищника разломил ей ноги и его мощный, бычий корень жизни слепо ударил в заветную расщелину.

– Пять городов! – закричала она в отчаянии. – Шесть! Даже Псков! Только не входи в меня! Весь левый берег Днепра!…

Иосиф в изумлении удержал свои бедра от повторного, более точного удара.

– Кто ты? – спросил он.

– Тебе не нужно этого знать! Но ты получишь все, как я сказала! – торопливо произнесла она, лежа под ним.

Он жестко подался вперед своим пахом, уперев свое живое копье в закрытое устье ее фарджи. И повторил упрямо:

– Кто ты? Говори!

Она молчала, закрыв глаза.

– Ну! – крикнул он, по неопытности не понимая смысла ее молчания. – Как тебя звать?

– Вольга, – сказала она негромко.

– Врешь! Вольга – жена Игоря, князя русского.

Она молчала.

– Ну! – он опять угрожающе ткнул ее фарджу своим живым копьем.

– Я Вольга, жена Игоря…

– Но ты девственна! Ты сама сказала! Говори правду! Или я…

– Я девственна…

Он наотмашь ударил ее по лицу так, что ее голова дернулась на ковре.

– И жена Игоря? – сказал он в бешенстве.

– И жена Игоря…

Он снова ударил ее, еще сильней:

– И девственна?

– И девственна…

– И жена Игоря? – бил он ее.

– И жена Игоря… – повторяла она.

И вдруг открыла глаза, глянула ему в глаза.

– Я жена Игоря, и я девственна. Клянусь богами.

Он сел рядом с ней и оторопело захлопал ресницами.

– Как это может быть? – спросил он наконец. – У него другие жены? Или он не любит тебя?

– Нет, любит, – горестно усмехнулась она, по-прежнему лежа на ковре. – Очень любит! И я одна у него. Уже три года. Просто он не может делать мужскую работу.

– Почему? – еще больше удивился Иосиф.

Она пожала своими белыми плечами, и по горькой морщинке у ее рта он вдруг понял, что она намного старше его.

– Сколько тебе лет? – спросил он, расслабленно ложась рядом с ней, потому что вмеcте с жалостью к этой русской княжне стала разом убывать сила его корня жизни.

– Скоро семнадцать.

– И ты не знала мужчин?

– Да. Я ведь мужняя жена. Но никто не знает того, что я тебе сказала. Мне жаль тебя, Иосиф…

– Почему? – спросил он.

Она не ответила.

Свечи серебряного светильника оплыли и погасли, и они оба лежали в полумраке, и он не знал, что ему теперь делать. Киевская княжна, юная жена варяжского князя Игоря, лежала подле него совершенно нагая, а где-то рядом, в ста шагах от них, великий Песах вел допрос ее мужа. Мужа, который умеет воевать, захватывать города и пригороды, убивать, распинать, грабить, угонять в рабство и накладывать дань на побежденных, но не умеет делать мужскую работу. Какая печальная, горькая жизнь у этой Вольги…

Тихое, почти неслышное касание вдруг ощутили волосы на его груди.

Он замер.

Так чуткий зверь сторожко замирает на лесной тропе, услышав неожиданный пробег ветра по кронам деревьев.

Касание продлилось – медленное, осторожное прикосновение легкой женской ладони, идущее по опушке его груди… живота… все ниже… и ниже… и вызывающее такой мощный прилив крови во все его члены, словно грянули боевые барабаны, словно пульс наполнился жаркими толчками крови, словно сердце помчалось вскачь, в роковую атаку…