"Дилан Томас. Портрет художника в щенячестве " - читать интересную книгу автора

когда оба они, одинаково тощие, исчезли в низкорослом лесу, куда им
запрещало входить объявление, дедушка сказал:
- Слыхал, как к тебе обращаются? Мистер!
Мы шли мимо низких домишек, и все, кто стоял навалясь на плетень,
поздравляли дедушку с чудным утром. Мы прошли рощу, полную голубей; рубя
крыльями ветки, они взлетали на самые макушки. Под тихие их голоса и шумный,
ошеломленный лет дедушка выговорил так, как кричат с другого конца поля:
- Услыхал бы ты ночью этих птах, небось разбудил бы меня, - мол, по
деревьям лошади скачут.
Мы еле плелись назад, дедушка устал, и тот, тощий, вышагивал из
запретного леса, неся на руке зайца - нежно, как руку девушки в меховой
шубке.
За день до отъезда меня возили в Лланстефан на маленьком, хилом,
запряженном в двуколку пони. Дедушка будто бизоном правил - так туго
натягивал вожжи, так яростно щелкал хлыстом, так безбожно распугивал
игравших на дороге мальчишек, так лихо раскорячась стоял в своих гетрах и
клял норовистость и прыть едва ковылявшего пони.
- Поберегись! - кричал он у каждого поворота и натягивал вожжи,
надсаживался, потел, как резиновой дубинкой размахивал хлыстом. А когда
бедное животное одолевало угол, дедушка поворачивался ко мне с нежной
улыбкой:
- Выдюжили, парень!
Мы добрались до стоявшего на взгорке Лланстефана, и дедушка поставил
двуколку под вывеской "У Эдвинсфорда", потрепал пони по морде, угостил его
сахаром и сказал:
- Ты маленький, слабенький пони, Джим, где уж тебе таких дюжих малых
возить.
Дедушке дали крепкого пива, а мне лимонаду, и он расплатился с миссис
Эдвинсфорд золотым из звякающего мешочка; она спросила его про здоровье, а
он сказал, что Ллангадок для легких пользительней. Мы ходили смотреть на
кладбище и на море, посидели в леске под названием Дубки, постояли на
эстраде среди леска, где на Иванову ночь пели приезжие и где из года в год
выбирали мэром местного дурака. На кладбище дедушка постоял, показал на
литые ворота и надгробья с ангелами, на деревянные простые кресты и сказал:
- Никакого смысла нет здесь лежать.
Домой возвращались мы бешено. Джим опять был бизоном.
В последнее утро я поздно очнулся от снов: по лланстефанским водам
плыли парусники, длинные, как пароходы; небесные хоры в Дубках, в облачении
бардов, но в куртках с медными пуговицами, на каком-то странном валлийском
пели песни отплывавшим матросам. Дедушки за завтраком не было, он рано
встал. Я бродил по полям с новой рогаткой, стрелял чаек над Toy и грачей на
деревьях в саду у пастора. Теплый ветер задувал с тех мест, где еще
держалось лето; утренний туман поднимался с земли, плавал между ветвями,
прятал всполошенных грачей. На ветру и в тумане мои камешки взлетали легко,
как градины в перевернутом вверх тормашками мире. За все утро я не сбил ни
одной птицы.
Я сломал рогатку и пошел обедать через пасторский сад. Когда-то,
дедушка мне рассказывал, пастор купил трех уток на Кармартенской ярмарке и
вырыл для них посреди сада пруд; но они уходили к сточной канаве под
рушащимся крыльцом и плавали и крякали там. Дойдя до конца садовой тропы, я