"Татьяна Толстая. День (сборник рассказов, эссе и фельетонов)" - читать интересную книгу автора

ильич. На праздники уроков меньше, но домой не отпустят: надо идти в актовый
зал, где будет представление. И хорошо еще, если позволят просто сидеть на
деревянных откидных стульях, прищемляющих то пальцы, то платье, - а ну как
заставят выступать? И тут они обязательно унизят и отомстят. Отомстят за то,
что я умею быстро читать, и не хочу читать медленно, по слогам, не хочу
притворяться, что справляюсь с трудным текстом: "ТУТ КОТ. А ТАМ?" На
"празднике азбуки" они заставят меня изображать букву "Р" - которую я не
произношу. "Роет землю черный крот, Удобряет огород". И все будут надо мной
смеяться. И толстая тетка, завуч, - не человек, а слипшиеся комья, - всегда
одетая в один и тот же приличный синий чехол, тоже разинет из первого ряда
свой отремонтированный, подбитый сталью рот: ха-ха-ха.
На переменах мы должны ходить парами, взявшись за руки, по кругу. Я бы
хотела ходить за руку со смуглым мальчиком Даниловым или, на худой конец, с
девочкой с чудным именем Роза и с маленькими синими сережками в ушах. Но
выбирать не приходится: меня спаривают с Володей, я должна держать его
потную лапку, усыпанную бородавками. Мне семь лет, я страдаю. Что-то, - не
знаю что, - оскорблено и бунтует во мне. Я не хочу. Государство (хотя я и не
знаю этого слова) давит на меня фикусами в оконных проемах, картинами в
золоченых рамах, откляченными от стены ("Охотники на привале", "Богатыри на
перепутье" - скопище мутных уродов, но и этих слов я не знаю). Ноги медлят и
вязнут в красной, густой, государственной мастике. Свет тусклый. Володины
бородавки, как сухой горох, впиваются в мою испуганную ладонь. Вдруг с
криком, шумом, синим всплеском кто-то большой накатывается на меня потной
волной, хватает, отрывает от карликового, мелковеснушчатого Володи, тащит,
волочит, выкрикивает, - швыряет меня на "середину": выталкивает в особый,
позорный ряд посреди зала, где стоят отпетые: двоечники, убийцы, плюющиеся
через трубочку жеваной бумагой, террористы, забывшие дома тетрадь, враги
рода человеческого, не подшившие воротничок. Меня! Меня!... Меня?!
Их уже двое, потом трое; они кричат, они воздевают огромные руки, они
вращают глазами, огромными как мельничные колеса, секунда - и они растерзают
меня в клочья. Женщины, фурии, учительницы. Что, что, почему? что не так?...
Сквозь клокотанье разбираю обвинение и приговор: там, сзади, на моей спине,
где мне не видно, у меня в косе красная лента: мама заплела мне красную
ленту вместо черной, моя мама - преступница, я - тоже, мы с мамой сокрушили
основы, потрясли столпы, задумали свергнуть, подрыли, насмеялись, презрели.
Ошеломленная, стою в позорном ряду с убийцами и растлителями: маленькими,
испуганными, круглоглазыми от стыда и страха, но презрительно усмехающимися
семилетними преступниками; приравненная к ним, низведенная до, стертая в
пыль, чудовище в коричневом платьице и отглаженном фартучке. Красная
позорная лента - развратная лента, женская лента - невидимо горит у меня на
спине кленовым листом, бубновым тузом, огненной отметиной. Красные от крика
лица склонились надо мной, рты разинуты, - сквозь лебеду десятилетий не
слышу, не помню, не понимаю слов... Когда приходит весна, они собирают по
три копейки и покупают открытки, а потом раздают их нам, раскладывая на
парты: каждому по глянцевой карточке. На одной стороне карточки - восьмерка,
петля, лента Мебиуса, совершенно такая же, какую показывал папа, склеив из
бумаги: смотри, вот полоска, так? а вот я ее поворачиваю, так? и соединяю
концы... а теперь скажи, где наружная сторона и где внутренняя? Я не
понимаю, где; голова идет кругом. Я держу бумажную петлю в руках и пробую ее
пальцем.