"Татьяна Толстая. День (сборник рассказов, эссе и фельетонов)" - читать интересную книгу автора

Мой ПЕРВЫЙ слог швартует корабли,
ВТОРОЙ - изобразил собор Руанский,
А в ЦЕЛОМ - у кого одни рубли,
А у кого - доллар американский, -

те, у кого в портмоне доллар, - тоже хотят есть, ибо "березки"
заколочены сырой березовой планкой крест-накрест, и ничего органического не
купишь ни на иены, ни на воны. Падал в декабре 1991-го густой снег, засыпая,
заметая все тропки к бывшим магазинам, словно они и не нужны больше, -
живите так как-нибудь, святым духом. Мои родственники решили надышаться
перед голодной смертью свежим снежным воздухом в Доме Писателей, не в том,
позднее сгоревшем, на Неве, где в ресторане некогда подавали котлету
"Творческая", а в сельском, уютном, на Финском заливе, в Комарове. Говорили,
что там кормят три раза в день, это решило дело. И, одев малых детей в
ушанки, мы выехали в Комарово в ледяных поездах, где на окнах, украшенных
пальмовой изморозью, оптимистическая молодежь пригородов процарапала простые
наименования органов размножения.
Отпразднуем, право, годовщину голодного года! Никто не умер, насколько
я знаю, - то есть никто из моих знакомых не умер. Были голодные обмороки, но
больше от гордости и вегето-сосудистой дистонии. Хорошо там было, в
Комарове, топили в Доме так, что вздувались полы в вонючих общественных
ванных, коробило паркет в общественных коридорах, по которым тоже гулял
теплый сортирно-хлорный ветерок, пересыхали алоэ-каланхоэ в рябоватых
кастрюлях на подоконниках, где заоконный пейзаж с падающим снегом дрожал от
волн теплого воздуха. Несколько писателей бродили, шаркая привезенными
тапками, по горячим зловонным коридорам, делились творческими планами. В
столовой, о которой думалось постоянно, как солдату - известно, о чем, на
обед подавали ложку сахарного песку на писателя, пол-ложки - на членов
семьи. Буфетчицы у писателей были злые, и на того, кто спрашивал, нельзя ли
добавки, - ибо ветеран, и жена парализована, и малые детушки, - на того
кричали и стыдили.
Строго, сдержанно выходила писательская семья за стол, расправляла
салфетки на коленях, локти держала ниже уровня стола, медленно, ложкой ела
куб холодной манной каши, облитый калорийным сгущенным молоком из готовой
отпасть Риги. Иногда в кубе случался изюм, тогда соседи деликатно опускали
глаза. Тарелки оставляли чистыми, словно прочесанными частым гребнем, но
эксцессов не было: никто ничего не вылизывал, не было ни криков, ни
скандалов, дети не капризничали, сидели торжественно, как на поминках. В
углу, за дальним столом, сидели очень бледные, как мука, отец с
четырнадцатилетним сыном, в одинаковых черных водолазках. Иногда они
одновременно и внезапно поднимали глаза и быстро, остро взглядывали в зал, -
и снова опускали черные, тусклые взоры. Непонятно было, в каком литературном
жанре они работают.
Мои дети, у которых в кармане был-таки бесполезный в эту метельную зиму
"доллар американский", завели разговор с черно-мучным сыном. Тот был
односложен, уклончив. Его отец смотрел, отвернувшись, в окно на сугробы. На
беседы о Жюль Верне и Толкиене сын не шевельнулся, как не оживляются при
жужжании холодильника. Дети коварно дали понять, что у них есть доллар.
Оба - папа и дитя - быстро ожили: папа зажег в глазах ласковые, как у