"Алексей Николаевич Толстой. День Петра" - читать интересную книгу автора

удовольствием, раздувая ноздри, вдыхал Петр соленый, сырой ветер, гнавший
где-то по морю торговые, полные товаров суда, многопушечные корабли,
выдувавший изо всех закоулков залежалый дух российский.
И пусть топор царя прорубал окно в самых костях и мясе народном, пусть
гибли в великом сквозняке смирные мужики, не знавшие даже - зачем и кому
нужна их жизнь; пусть треснула сверху донизу вся непробудность, - окно все
же было прорублено, и свежий ветер ворвался в ветхие терема, согнал с
теплых печурок заспанных обывателей, и закопошились, поползли к раздвинутым
границам русские люди - делать общее, государственное дело.
Но все же случилось не то, чего хотел гордый Петр; Россия не вошла,
нарядная и сильная, на пир великих держав. А подтянутая им за волосы,
окровавленная и обезумевшая от ужаса и отчаяния, предстала новым
родственникам в жалком и неравном виде - рабою. И сколько бы ни гремели
грозно русские пушки, повелось, что рабской и униженной была перед всем
миром великая страна, раскинувшаяся от Вислы до Китайской стены.
Через Троицкую площадь шли семеновцы с медными киками на головах, в
промокших кафтанах. Солдаты лихо месили по грязи и разом взяли на караул,
выкатывая глаза в сторону государя. Чиновники, спешившие по своим делам,
пробираясь по настланным вдоль лавок и домишек мосткам, низко снимали
шляпы, и ветер трепал букли их париков. Простой народ, в зипунах и овчинах,
иные совсем босые, валились на колени прямо в лужи, хотя и был приказ: "ниц
перед государем, идя по его государевой надобности, не падать, а снять
шляпу, и, стоя, где остановился, быть в пристойном виде, покуда он,
государь, пройти не изволит".
Один только толстый булочник, ганноверец, в полосатых штанах, в чистом
фартуке, стоя у дверцы булочной, где на ставнях были нарисованы какие-то
смешные носатые старички, весело усмехнулся и крикнул, махнув трубкой:
- Гут морген, герр Питер!
И Петр, повернув к нему багровое, круглое лицо, ответил хрипло:
- Гут морген, герр Мюллер!
На набережной, между бунтами досок, бревен и бочек с известью,
толпились рабочие. Туда же бежал в больших сапогах, с лотком пирожков,
мальчишка, покрытый рогожей. А с того берега на веслах и парусе подходил
полицейский баркас, кренился, зарывался в волны носом, и на носу его
ругательски ругался обер-полицей-мейстер. Все это обличало явный непорядок.
А непорядок был вот в чем: посредине народа, в страхе великом
обступившего бочку с известью, на бочке стоял тощий, сутулый человек без
шапки. Волосы, спутанные, как войлок, падали косицами на плечи; горбоносое,
изможденное лицо было темно и в глубоких морщинах; глаза провалились и
горели люто; узкая бо-роденка металась по голой груди; ребра, обтянутые,
собачьи, сквозили через дыры подпоясанного лыком армяка. Вытягивая руку в
древнем двуперстном знамении, он кричал пронзительно дурным голосом:
- Православные, ныне привезли знаки на трех кораблях. А те знаки - чем
людей клеймить, и сам государь по них ездил, и привезены на Котлин остров,
но токмо никому не кажут и за крепким караулом содержат, и солдаты стоят
при них бессменно...
- Верно... верно... - зароптала толпа. - Сами слыхали... Клейма
привезены... Вот такой же кричал намедни.
Сзади два усатых сержанта уже принялись расталкивать, гнать народ.
Иные отошли, другие теснее, как овцы, сдвинулись к бочонку... Рваный же