"Алексей Николаевич Толстой. День Петра" - читать интересную книгу автора

под подушку роженице-куме рубль серебром; избить до смерти дьяка-вора на
соляной заставе; походить по постройкам на набережных и на острове; в
двенадцать часов - обед, и сон - до трех; отдохнув, ехать в Тайную
канцелярию, где Толстой, Петр Андреевич, Ушаков да Писарев допытывают с
пристрастием "слово и дело" государево. А вечером - ассамблея по царскому
приказу. "Быть всем, скакать под музыку вольно, пить и курить табак, а буди
кто не явится - царский гнев лютый".
Дела было много.
Сырой ветер гнал сильный туман с моря; шумел поредевший ельник на
Васильевских болотах; гнулись высокие сосны, кое-где еще торчавшие по
городу; сдувало гнилую солому с изб и плетей, завывало в холодных печных
трубах, хлопало дверями; много в то время пустело домов, потому что народ
мер до последней степени от язвы, туманов и голода. Лихое, невеселое было
житье в Питербурхе.
Вздувшаяся река била в бревенчатые набережные; качались, трещали
крутобокие барки; снег и косой дождь наплюхивал целые озера на площадях и
улицах, где для проезда брошены были поперек бревна, доски, чурбаны.
На черном пожарище выгоревшего в прошлый четверг гостиного двора, что
на Троицкой площади, торчали четыре виселицы, и ветер раскачивал в тумане
четырех воров, повешенных здесь на боязнь и великое страхование впредь. По
берегам реки, вдоль Невской Перспективы, уже обсаженной с обеих сторон
чахлыми деревцами, стучали топоры, тянулись тачки с песком, тележки с
известью, булыжником, кирпичами. В грязи, в желтом тумане, на забиваемых в
болотный ил сваях возникали каждый день все новые амбары, длинные бараки,
гош-питали, частные дома переселяемых бояр. Понемногу вез меньше
становилось мазаных, из ивняка и глины, избенок, где еще недавно жили
Головин, Остерман, Шафи-ров. Только проворный светлейший уже давно успел
выкатить себе деревянные палаты с башней, как у кирки, и присматривал
местечко для каменного дворца.
Многие тысячи народа, со всех концов России - все языки - трудились
день и ночь над постройкой города. Наводнения смывали работу, опустошал ее
пожар; голод и язва косили народ, и снова тянулись по топким дорогам, по
лесным тропам партии каменщиков, дроворубов, бочкарей, кожемяк. Иных ковали
в железо, чтобы не разбежались, иных засекали насмерть у верстовых столбов,
у тиунской избы; пощады не знали конвоиры-драгуны, бритые, как коты, в
заморских зеленых кафтанах.
Строился царский город на краю земли, в болотах, у, самой неметчины.
Кому он был нужен, для какой муки еще новой надо было обливаться потом и
кровью и гибнуть тысячами, - народ не знал. Но от податей, оброков,
дорожных и войсковых повинностей стоном стонала земля. А если кто и
заикался от накипевшего сердца: "ныне-де спрашивают с крестьян наших
подводы, и так мы от подвод, от поборов и от податей разорились, а ныне еще
и сухарей спрашивают; государь свою землю разорил и выпустошил; только моим
сухарем он, государь, подавится", - тех неосторожных, заковав руки и ноги в
железо, везли в Тайную канцелярию или в Преображенский Приказ, и счастье
было, кому просто рубили голову: иных терзали зубьями, или протыкали колом
железным насквозь, или коптили живьем. Страшные казни грозили всякому, кто
хоть тайно, хоть наедине или во хмелю задумался бы: к добру ли ведет нас
царь, и не напрасны ли все эти муки, не приведут ли они к мукам злейшим на
многие сотни лет?