"Алексей Николаевич Толстой. День Петра" - читать интересную книгу автора

опрокинулась в обморок, когда Петр, громко, всем на смущение, чавкая в
Берлине за ужином гусиный фарш, глянул внезапно быстро ей в зрачки. Но еще
никто никогда не видел взора его спокойным и тихим, отражающим дно души. И
народ, хорошо помнивший в Москве его глаза, говорил, что Петр - антихрист,
не человек.
Васька-денщик, дворянский сын Сукин, принес на подносе водки, огурцов
и хлеб. Петр принял заскорузлыми пальцами стакан, медленно выпил водку,
вытер губы ладонью и стал грызть огурец.
Это был его завтрак. Морщины на лбу разошлись, и рот, красивый, но
обезображенный постоянным усилием сдержать гримасу, усмехнулся. Петр сильно
втянул воздух через ноздри и стал набивать канупер в почерневшую трубочку.
Денщик подал фитиль. Захрипев чубуком, Петр сказал:
- Поди разбуди, выпусти, - и подал ключ от шкафов, куда запирались на
ночь остальные три денщика. Шкафы эти устроены были недавно, после того,
как обнаружилось, что, несмотря на угрозы и битье, денщики удирают через
слуховое окошко к "девкам сверху" - фрейлинам.
Затем царь прищурился, сморщился и с гримасой проговорил:
- Светлейший князь Меишиков, чай, со вчерашнего дебоширства да
поминания Ивашки Хмельницкого головой гораздо оглупел. Поди, поди.
Послушаем, как ты врешь с перепою.
Потянув со стола листы с цифрами, он выпустил густой клуб дыма в
длинное, перекошенное страхом лицо светлейшего. Но улыбка обманула. Крупный
пот выступил на высоком, побагровевшем от гнева лбу Петра. Присутствующие
опустили глаза. Не дышали. Господи, пронеси!
- Селитры на сорок рублев, шесть алтын и две деньги. Где селитра? -
спрашивал Петр. - Овес, по алтыну четыре деньги, двенадцать тысяч мер. Где
овес? Деньги здесь, а овес где?
- Во Пскове, на боярском подворье, в кулях по сей де!1Ь) - пробормотал
светлейший.
- Врешь!
Храни Никола кого-нибудь шевельнуться! Голову Петра пригнуло к плечу.
Рот, щеку, даже глаз перекосило. Князь неосмотрительно, охраняя холеное
свое лицо, норовил повернуться спиной, хоть плечиком, но не успел:
сорвавшись со стола, огромный царский кулак ударил ему в рот, разбил губы,
и из сладких глаз светлейшего брызнувшие слезы смешались с кровью. Он
дрожал, не вытираясь. И у всех отлегло от сердца. Толстой завертел даже
табакерку в костлявых пальцах. Шаховской издал некий звук губами. Грозу
пронесло пустяком. Так началось утро, обычный, буднишний питербурх-ский
денек.
А дела было много. Покончить с воровскими счетами князя Меншикова;
написать в Москву его величеству князю-кесарю Ромодановскому, чтобы гнал из
Орла, Тулы и Галича в Питербурх плотников и дроворубов, "понеже прибывшие в
феврале людишки все перемерли, и гнать паче всего молодых, чтобы на живот и
ноги не ссылались, не мерли напрасно"; да написать в Лодийное Поле, "что на
недели сам буду на верфи"; да написать в Варшаву Долгорукому, да в Ревель
купцу Якову Ди-лю, чтобы прислал полпива доброго дюжины три, да чесноку
связку, да шпику. Окончив занятия, письма, приказы, регламент - ехать надо
на новую верфь, где строится двухпалубный линейный корабль; побывать на
пушечном заводе и на канатном; завернуть по пути к сапожнику Матеусу,
окрестить дочь, выпить чарку перцовой, закусив пирогом с морковью, сунуть