"Алексей Николаевич Толстой. Рассказы Ивана Сударева (про войну)" - читать интересную книгу автора

Положив ложку и подтирая фартуком слезы, она без передышки засыпала
словами, - излилась в длинной, сто раз слышанной, жалобе. Петр Филиппович
и дети - мальчик, такой же рыжий, как отец, и двенадцатилетняя дочь, с
молочно-белым угрюмым лицом - молча продолжали хлебать крошанку. Наконец
Прасковья Савишна выговорила то новое, что томило ее:
- В селе Благовещенском уголовника одного, - это все говорят, -
бургомистром назначили, дали ему дом на кирпичном этаже и лошадь... А у
тебя, слава богу, заслуги-то выстраданные...
- А и дура же ты, Прасковья Савишна, всемирная, - только и ответил на
это Петр Филиппович так убежденно, что она оборвала и затихла.
На другой день пришли грузовики с немцами уже не в шлемах, а в
пилотках. Офицеры заняли хороший, под железной крышей отцовский дом Петра
Филипповича, что стоял через улицу, наискось от избенки, в которой он жил
сейчас; солдаты разместились по избам. Еще за несколько дней до этого
почти вся молодежь - девушки и пареньки-подростки - скрылись из села:
кто-то их сманил. Немцам это очень не понравилось. На дверях комендатуры и
у колодца они наклеили объявление, - на двух языках, на хорошей бумаге, -
правила поведения для русских, с одним наказанием - смертной казнью. Потом
начались повальные обыски. Перепуганная Прасковья Савишна рассказала, что
есть у них один солдат - специалист по отыскиванию спрятанных поросят:
тихонько зайдет на двор и начинает похрюкивать, и - не отличишь, хрюкает и
слушает. Действительно, на нескольких дворах ему откликнулись поросята, а
уж так-то хорошо были спрятаны на чердаке... Уж так-то эти бабы потом
плакали...
Немцы отбирали все, обчищая избы догола. Прасковья Савишна изныла,
таская по ночам носильные вещи из сундука в подполье, оттуда - в золу, в
подпечье или еще куда-нибудь. Наконец Петр Филиппович закричал на нее,
затопал ногами: "Сиди ты спокойно или уйди, умри где-нибудь, сгинь!.." Дом
их был будто под запретом, его обходили. Наконец явились двое с
винтовками. Петр Филиппович надвинул на глаза каракулевый, еще отцовский,
картуз и спокойно пошел между солдатами. У крыльца комендатуры он
остановился и посмотрел, как длинный, в очках, вполне интеллигентного
вида, немец, подтащив к себе круглолицую девочку лет четырнадцати,
обшаривал ее и щупал; она испуганно подставляла локти, шептала: "Не надо,
дяденька, не надо". Он притиснул ее между колен и большими красными руками
сжал ей грудь. Она заплакала. Он толкнул ее в затылок, - она споткнулась,
пошла; он поправил очки и взглянул на Петра Филипповича, - не в лицо, не в
глаза, а выше.
- Это и есть Петр Горшков? - спросил он, несколько задыхаясь.
Вслед за длинным немцем Петр Филиппович вошел в дом, где он родился;
вырос, женился, похоронил отца, мать, троих детей; дом этот всю жизнь
висел на нем, как лихо одноглазое на мужике, вцепившись в горб. Стены были
свеже побелены, полы вымыты; в комнате - в три окна - пахло сигарами; в
прежние времена здесь по большим праздникам семья Горшковых садилась за
стол. Второй немец, осторожно положив перо, взглянул на вошедшего Петра
Филипповича также выше головы и сказал по-русски:
- Снять картуз и сесть на стул у двери.
Этот немец был хорошенький, с темными усиками, с блестящим пробором;
на черных петлицах - серебряные молнии (которые в древнем, руническом,
алфавите обозначали буквы "с" и "с", а также главные атрибуты германского