5

Узкая горная тропа извивается между крутыми склонами, скалами, среди густого кустарника, то поднимается вдруг вверх, то стремительно падает вниз. Колонна невольно растягивалась, но все-таки упорно карабкалась вперед и выше. Солнце перевалило за полдень, было жарко и душно, а капитан все торопил: быстрее, быстрее.

— Не надо спешить, — посоветовал горец-проводник. — Еще надо спускаться в долину… Вам, людям равнин, вниз идти будет труднее, — и старый Хакупов звонко прицокнул языком.

Солдаты молча поднимались с одного гребня на другой, казалось, что не будет конца этим крутым подъемам, этим горам. А небо сияло — чистое и синеватое, и от камней исходил горячий воздух…

Поднялись еще на один гребень, и тут неожиданно повеяло свежим горным ветром. Оленич даже остановился, увидев сияющие на солнце фаянсовые вершины Эльбруса, только на этот раз гораздо ближе: казалось, пройти всего несколько километров — и очутишься рядом с блистающими снегами.

Зной начал спадать, солнце все быстрее катилось вниз, к горным вершинам. Несколько часов трудного пути дали себя знать — людей объединили и общий путь, и общие трудности, бойцы познакомились, свободно общались, среди пехотинцев и пулеметчиков нашлись земляки.

Оленич и Соколова прошли в голову колонны. Истомин хмуро посмотрел на Женю:

— Младший лейтенант, как вы очутились в походной колонне? Вы не числитесь в списке офицеров, назначенных в наше подразделение.

— Так точно, товарищ капитан! В подчиненные вам подразделения я направления не имею. У меня назначение в полк, в который войдете и вы. Так что разрешите следовать до места расположения полка вместе с вашими подразделениями.

— Разрешаю, — сухо, недружелюбно произнес капитан. — Что в колонне? Имеются происшествия?

— В отряде все в порядке. Лишь один солдат от жары потерял сознание. Нет-нет, это не солнечный удар, скорее всего, он обессилел от зноя и недоедания. Очень молоденький, почти подросток. Сейчас он чувствует себя нормально.

— Хорошо. Можете быть свободны.

В голове колонны появился политрук Дорош — человек лет пятидесяти, крепкого телосложения, с большими руками и большой круглой головой, на макушке которой чудом держалась пилотка.

— До перевала еще часа два пути, — сказал он Истомину. — Может, сделаем небольшой перекур?

— Нет, никаких остановок. Только вперед до самой высшей точки. Там ночлег. — Истомин говорил резко, не допуская возражений, но, посмотрев внимательно на своего замполита, спросил: — Вы раньше бывали в горах?

— Нет, не приходилось. Я городской человек.

— Тогда все понятно. Лейтенант, передайте команду: подтянуться, энергичнее шаг. — И снова к Дорошу: — Как появился у нас мальчик?

— Ну, он не мальчик, а юноша шестнадцати лет. Очень просился к нам, — политрук посмотрел на Оленича, — в пулеметчики.

День быстро угасал. Капитан Истомин подал команду: привал на ночлег. Не успели люди поужинать сухим пайком и поудобнее устроиться на отдых, как начало темнеть, а через несколько минут вокруг стало темно — ближние скалы и горы заслонили последний отсвет догорающей зари. Оленич издали услышал, как политрук проговорил, обращаясь к Истомину:

— Теперь я понял, почему ты спросил у меня, бывал ли я в горах. Здесь неожиданно быстро темнеет. В такой тьме можно и людей растерять.

Вскоре лагерь затих. Становилось прохладно, солдаты прижимались друг к другу. В кустах и редких деревьях шумел ветер — задувало со стороны Эльбруса. «Наверно, от его снегов холодный ветер», — подумал Оленич, простелив плащ-палатку и кутаясь в шинель.

Сознание рассеивалось, мысли путались, наконец Оленич забылся. Проснулся он от вкрадчивого голоса Еремеева:

— Товарищ лейтенант… Товарищ лейтенант! Уже время, сейчас подъем.

Оленич раскрыл глаза и увидел еле светлеющее небо, точно где-то внизу, в ущелье, разливался жидкий свет и подсвечивал высь. Но вверху еще поблескивали звезды. Он сел и осмотрелся: стлался туман, и гор совсем не было видно, а ближние скалы и вершины деревьев плавали на поверхности туманной пелены.

Но вот в сереющей полутьме раздалась команда:

— Строиться по подразделениям! Старшинам провести утреннюю поверку. О наличии состава доложить.

Из-за вершин выскользнуло солнце.

И снова глубокие ущелья и крутые подъемы, петляющие тропы через колючий кустарник, по острому камню. Опять жара донимает людей, а разреженный воздух вызывает головокружение. Но люди шли вперед: вниз — вверх, вниз — вверх. А от головы колонны передавалась команда: «Шире шаг!» Наконец Оленич заметил, что тропа устремилась вниз.

Вокруг, сколько глаз видел, развертывалась панорама гор, уходящих в бесконечную даль, белые снеговые вершины сливались с белыми кучевыми облаками и смыкались в бездонной голубизне. Был такой покой и такая тишина, словно целые столетия их не нарушал ни единый звук. И пустынность. Казалось, что здесь еще не ступала нога человека.

Подошел Истомин:

— Лейтенант, разъясните этому кабардинцу, что дальше мы пойдем сами, без проводников. Поблагодарите.

Но Шора Хакупов сам, без зова, появился перед офицерами. Наверное, действительно время было ему возвращаться назад, потому что он, почтительно сняв лохматую овечью шапку и сверкнув стриженой посеребренной сединой, проговорил, остро посматривая небольшими глазами на Истомина:

— Командир, не надо с горы быстро. Ровным шагом спускаться с гор. Там глубокое ущелье, там Баксан. Вода, прохлада.

Оленич приложил ладонь к груди:

— Уважаемый Шора Талибович, наш командир сердечно благодарит вас за помощь. Вы помогли нам преодолеть самую трудную часть пути.

Спокойно выслушал старик слова благодарности, потом вдруг стал озираться, ища кого-то глазами. Оленич понял, что ищет он сына, и крикнул:

— Алимхан!

Молодой Хакупов, словно ждал этого оклика, сразу же предстал перед офицерами:

— Товарищ капитан, разрешите попрощаться с отцом?

— Недолго, одну минуту.

Старый Шора легонько обнял за плечи сына, потом приложился лбом к голове сына и что-то проговорил по-кабардински. Но, видимо, поняв, что нехорошо говорить непонятно в присутствии офицеров, начал свой разговор пересыпать русскими словами, и в общем было более или менее понятно:

— Командир будет вести по карте. Но ты — зоркий, ты знаешь горы: будь помощником командиру. Я не пойду с вами, но я все время буду среди вас. Где горы — там я, потому что я — часть этих седых вершин.

Алимхан молча и учтиво слушал отца.

— Сыны… Вы — Бадыноко… Должны хорошо стрелять. Сын, злого Пако не бойся, он злой к трусам, героев он сам боится.

— Нет Пако, отец, — проговорил Алимхан. — Есть враг, фашисты.

— Их посылает Пако. Не отдавайте Ошхамахо!

Оленич спросил Хакупова-младшего:

— Что такое «Ошхамахо»?

— Эльбрус… По-русски — Гора счастья.

Пока молодой джигит, волнуясь и заикаясь, объяснял командиру сказанное старым кабардинцем, отец согласно кивал обнаженной головой и звонко прицокивал языком. Но наступил миг прощания. Оленич обратился к старику, пожимая ему руку:

— Наши бойцы умеют хорошо воевать. Будем бить врага.

Старик пошел в обратный путь, и Алимхан долго и опечаленно смотрел ему вслед, пока отец не скрылся за скалами.

Андрею стало неприятно, он ощутил непонятную мелкую дрожь тела. Вначале не придал этому никакого значения, лишь подумал: переутомился. Конечно, это могло быть, потому что последние полгода он провел в седле, ходил мало, а тут такой бросок в пешем строю, да еще по горам! Солнце уже клонилось к зубцам горных вершин, от скал и деревьев потянулись косые тени, и их темные стрелы усиливали контрасты горной дороги — взгорья, подъемы казались более крутыми, а спуски — более глубокими и опасными. Гимнастерка была мокрой от пота, чуть ли не через каждые пять шагов вытирал лицо и протирал глаза. Оленич подумал: не жар ли? Но с чего бы? Мышцы в ногах подрагивали до боли, так, что стучало в висках. «Надо перебороть, — подумал он, — пересилить эту непонятную немощь, не поддаться ей». И, сцепив зубы, он упорно шел наравне со всеми вниз, часто не видя перед собой дороги, и бывали моменты, когда ему казалось, что он проваливается в пропасть, но какая-то сила снова освещала ему разум и глаза.

Еремеев заметил, что командир идет точно пьяный, и отстал, поджидая фельдшерицу.

— Доктор, — обратился он к ней, — с моим командиром что-то неладное.

Но в это время к Оленичу подошел старшина Тимко и доложил, что через час колонна сойдет в ущелье на околице Тырныауза.

— Хорошо, — почти не разжимая зубов, проговорил лейтенант хрипло. — Возьмите Хакупова, идите вперед и обеспечьте бойцам горячий ужин, а также места ночлега. Как только придем, сразу людей накормить и расположить на отдых.

— Есть, товарищ лейтенант! Разрешите спросить: для всего подразделения или только для пулеметчиков?

— Если капитан Истомин не распорядился и не выслал вперед своих людей, то вы сами позаботьтесь обо всем личном составе.

— Слушаюсь! Разрешите выполнять?

У Оленича уже не было сил отвечать, и он вяло махнул рукою.

В его памяти возник снова тот первый день и тот взрыв, который ударил по глазам комиссара. Потом память воскресила то ржаное поле в огне я дыму и то удушье, когда нечем дышать. Но нужно выбраться из полосы дыма… Вырваться…

— Андрей! Что с тобой? Ответь, Андрей!

Он узнал голос Соколовой. Почему она так тревожится? Надо ее успокоить. Он хотел улыбнуться ей, взглянул в ее лицо, и оно показалось ему снова таким прекрасным, как тогда, когда она, склонясь над ним, мазала йодом царапины.

Наконец Оленич увидел предвечернее небо, позолоченные на нем облака, зеленые деревца на косогоре, по которому он шел, поддерживаемый Еремеевым. Ах, эта добрая душа! Старик относится к своему командиру словно к сыну, а часто точно к малому дитю. И все время хлопочет, беспокоится, увещевает.

— Погоди, Еремеич, я сам попробую идти.

Соколова вздохнула облегченно:

— Ну, наконец-то пришел в себя! — Она протянула ему порошок и в кружке немного воды: — Выпей, Андрей, прошу тебя.

— Давай. Мы останавливались?

— Нет, товарищ лейтенант, все время идем, — успокоительно проговорил связной и с гордостью добавил: — Другой бы свалился, а вы — идете своим ходом.

Слова Еремеева ободрили, придали ему сил.

— Смотри, лейтенант! — весело воскликнула Женя. — Внизу виднеются уже белые домики Тырныауза!