"Евгений Максимович Титаренко. На маленьком кусочке Вселенной " - читать интересную книгу автора

не снилась, наверное. Потому что был этот парк сосновым и таким вольготным,
с таким хвойным ароматом, что не одна молодая голова закружилась здесь...
Если стать в парке лицом к маслозаводу, поселок Шахты, а значит, и гора
Долгая будут за спиной, Валеркина улица - налево от вас. А если спуститься
парком вправо, где, собственно, Ермолаевка уже кончается, и если по дощатым
мосткам перейти через речку, а затем узкой, петлявой тропинкой между осок и
камышей в человеческий рост, через густые посадки рябины и акации, мимо
огородов пройти с полкилометра, вы увидите еще с десяток ермолаевских домов
(домиков, как их называли в отличие от всей Ермолаевки), неведомым случаем
выброшенных из села на эти вот самостоятельные просторы. Здесь мы и
остановимся, поскольку именно здесь, между пыльной дорогой и недлинным рядом
крепких изб, против одной из оград, как цапля на болоте, возвышался белый,
промытый дождями и отшлифованный ветром колодезный журавль, на который
глядел теперь Димка, потому что Ксана была уже возле дома.

* * *

Еще на подходе она услышала голос матери от крыльца:
- Я не двужильная, хватит с меня одной нахабы! Бегать за тобой не буду,
и без того дыхнуть некогда! Всю жизнь, как собака, мотаюсь! Иди, иди! Да
только не возвращайся больше! А Ксанку не трожь - никто она тебе!
Голос дяди Мити откуда-то из горницы:
- Ну ладно, ладно, ты соседей только не собирай!
Опять сорванный в крике голос матери...
Мать Оксаны тоже звали Оксаной. И, как бы для того, чтобы не путать их,
Оксану-дочь стали называть Ксаной, а мать - Саной.
Отца своего Ксана не помнила. Он был нездешний и куда-то уехал, когда
она еще не родилась. Об этом Ксана слышала от людей, мать об отце ничего не
говорила.
А участковый милиционер дядя Митя целый год был ее отчимом. Хорошим
отчимом - как отец...
Дверь на крыльце соседнего дома чуть приоткрылась. Уж тетя Полина слова
не упустит из очередного скандала.
Жалея, что явилась не вовремя, Ксана прижалась к бревенчатому срубу под
окном горницы. Впрочем, сцены такого рода повторялись в доме без конца,
избежать их не было никакой возможности.
Конечно, мать прожила трудную жизнь. Но почему-то считала, что все,
кроме нее, виноваты в этом. Уже не молодая, но еще по-настоящему красивая,
она называла себя "двужильной" потому, что вынуждена была работать, тогда
как другие "семечки щелкают". Хотя совсем не многие женщины "щелкали
семечки" - большинство работало. Дядя Митя в простоте своей намекнул
однажды, чтобы она ушла с завода и сидела дома, так на целый час подал ей
тему обвинять всех, будто хотят ее на старости "по миру пустить", а она "еще
ни на чьей шее не сидела", чтобы ее "куском попрекали"...
"Хватит одной нахабы" - это она про Ксану. Будто Ксана виновата, что
родилась... Работала мать действительно много. Но уж лучше бы она меньше
работала.
Стоило Ксане взяться мыть посуду, как мать вбежит на кухню, вырвет у
нее тарелку и: "Дома люди отдыхают, а я нигде спины не разогну! Что
каторжная! И за что меня бог наказал?" Наверное, она была просто очень