"Антти Тимонен, Константин Еремеев. Озеро шумит (Рассказы карело-финских писателей) " - читать интересную книгу автора

в суконных штанах. Сапоги хромовые, со скрипом. Другие парни выхваляются,
цигарки палят - дым столбом, девок лапают, по деревне идут - песни похабные
поют. А он - словно девушка красная, тихий, степенный, улыбчивый. Заиграл
гармонист кадриль шестифигурную. Стали парни девок приглашать на пляску.
Обмерло моё сердечушко, а губы чуть не шепчут: "Меня пригласи, милый! Не
обойди стороной. Взгляни... приметь".
Не приметил, обошел... К другой девке подошел. Звали эту девку Дярие
Дуарие (толстая Дарья). Верст за пять жила она от нас, на хуторе. Рожа
красная, лоснится, как сарафан ее малиновый, атласный. В косе волос не
видно, за широкой лентой спрятались. Приглашенье приняла, в круг поплыла. Не
шелохнется, будто сена копна. На своего кавалера не глядит, толстым носом
фыркает, по сторонам глазами зыркает, будто кого-то потеряла и никак не
найдет. Он и так, он и этак, а она молчит, смотрит в сторону. Другие парни
девок своих не жалеют, крутят, вертят, к груди прижимают, на ноги ступают. А
этот парень ведет свою "королевну" бережно, плавно, в руках держит, как
стеклянную сахарницу. Стою. Смотрю. Думаю: не бойся, не разобьется, не
растрясется твоя парочка-сударочка. Видала я, как Дярие Дуарие мешок ржи на
спину поднимает и несет, не скорчится.
Отошла в сторонку, чтоб не видеть их, встала к девкам-вековухам да к
брюхатым молодухам, думу думаю. Браню, кляну себя на чем свет стоит: "Дура
ты набитая! Тебя зависть берет, за печенки дерет, грудь подпирает, вздох
закрывает! Чего ты взъелась на Дарку? Сравнила кумач с атласником, курицу с
цыпленком! Ты ведь Дарке до плеча, заморыш худосочный! Отвернись, не пыхти,
не заглядывайся!"
Не выдержала, с игрища ушла. Родственникам, у которых гостила, сказала,
что голова заболела. Забралась на сарай, зарылась в сено и пролежала не
пивши, не евши весь праздник престольный, долгожданный да безрадостный.
Утром одна домой побрела, а подружки вернулись на третий день. Их сухота не
затомила, не заморила. Стрекочут, хохочут, заливаются, своими парочками
похваляются. Посудачили и о том парне, что с Даркой кадрильничал.
Узнала я, что он из Питера недавно вернулся. Там в подмастерьях у
сапожника с малолетства жил. А как старший брат его на сплаве утонул,
пришлось ему вернуться в родимый край, крестьянствовать... Бывала я в их
деревне и дом знала. На этом вот месте стоял, где мы с тобой лежим, пяйвяне
каунис! Старый да плотный, из толстенных бревен, пятистенкой построенный.
Окна светлые, а на окнах - диво дивное, занавески кисейные, белые сверху, а
снизу - коленкоровые. У нас ни у кого испокон веков никаких занавесок не
было. Редко у кого и зимние рамы имелися. Стекол-то, не накупишься. Зимой
мороз так окна заморозит-разукрасит, что с улицы не видно и без занавесок,
что в избе делают. Всю эту красу-басу сынок из Питера посылал. Тут уж я
одумалась, крепко-накрепко наказала сердцу своему неугомонному: "Замри! Не
трясись, не дрожи, как овечий хвост! Вздумала сунуться саженным рылом в
кисейные занавески. В чужие сани не садись, с неровней не дружись". Да разве
упрямому сердечушку прикажешь? Тоскует да жгет, ночами спать не дает.
Осень пришла, зима наступила. Никуда я не хожу, на невесткин кумач не
гляжу. Вечерами сидим с ней да прядем, затяжные песни поем, волкам
подвываем, что у нас на задворках с голоду воют, в хлев забраться не могут.
Рождество промелькнуло, святки прибыли. С кухляками-ряжеными стала и я
из дома в дом бегать. Благо тряпок-лохмотьев да старых овчин для наряда не
надо было ни у кого просить, дома хватало.