"Константин Тарасов. Следственный эксперимент " - читать интересную книгу автора

- Алексея Ивановича, - поправляет лодочник.
- Вы только что сказали Ивана Алексеевича.
- Нет, Алексей Иванович, - неуверенно утверждает лодочник и впадает в
унылое раздумье. - Может, и Иван Алексеевич, - соглашается он. - А фамилии
его я не знаю.
- А кто он?
- Рыбак, - отвечает Фадей Петрович. - Он отдыхал у нас в доме отдыха
три или два года тому назад. Рыбачили вместе. Понимающий человек. День назад
приходит, здравствуй, говорит, Фадей Петрович. Узнаешь меня? Я гляжу -
знакомая внешность. Я, говорит, Иван Алексеевич. Помнишь, как сома тащили?
Ну, я вспомнил. Опять к нам, говорю. Договорились вчера порыбачить, а его,
значит, вы говорите, уже и нет. Пошел на дно, значит.
- А где остановился Иван Алексеевич, не знаете? - спрашивает Локтев.
- Я говорю, здесь. Понравилось ему у нас.
С пристани слышатся крик затейника: "С якоря сни-мать-ся!", многоголосое
"Ура!", туш - это "Летучий голландец" трогается на встречу с Нептуном. Мы
глядим в окно на скопление веселых женских лиц, которые начинают петь что-то
про Одессу, про синее море и ненаглядных невест, причем самым серьезным
образом и самозабвенно, как на сцене поют.
Сирены уплывают, хлопая веслами; Саша "отчаливает" к администратору, а я
остаюсь в будке слушать Фадея Петровича. Лодочник открывает свои
воспоминания подробнейшим описанием сома, которого он и Иван Алексеевич
брали возле плотины. "Ах, какой это был сом! - восклицает он. - Иван
Алексеевич так и остолбенел!"
Столбенею весьма скоро и я, поскольку все его воспоминания связаны с
рыбами: плотва, красноперки, щучка этакая и такая, какой-то ручей с
хитроумной форелью и так далее. Я не ихтиолог, знание рыбьих повадок мне ни
к чему, а пристрастие Ивана Алексеевича, или Алексея Ивановича, к рыбалке
поводом для насильственной смерти послужить не могло.
Во мне, правда, срабатывает защитный рефлекс, я слушаю лодочника краем
уха, сознавая, что истории о рыбах бесконечны; для Фадея Петровича рыбы
разнятся между собой, словно люди, каждая имеет чуть ли не свой характер, он
их индивидуализирует; и мне приходится слушать не об Иване Алексеевиче,
ловившем рыб, а о рыбах, ловленных Иваном Алексеевичем; я мысленно зеваю, но
молчу, поскольку Фадей Петрович находится в некоем ска-зительном трансе,
слова исходят из него, словно под гипнотическим влиянием. Глаза его, хоть и
устремлены на меня, меня не видят, я - прозрачное облачко на пути его
взгляда, который зрит водную гладь, белое перышко поплавка, легкую тень
рыбы, подсматривающей сквозь пласт воды на фигуру Ивана Алексеевича,
застывшую в терпеливом ожидании, подсматривающей за ним немигающим рыбьим
оком до тех пор, пока он покажется ей деревом, а удилище - его длинной
ветвью, с которой спустился в воду паук. И, о! вскрик удачи, рыбацкое
счастье, хвастовство. Все это, хоть и характеризует Ивана Алексеевича как
человека положительного, по существу, бесполезно; драматические коллизии
Ивана Алексеевича с рыбами не имеют выхода на людей, а убили его все-таки не
рыбы. Поэтому я думаю о Буйницком, который, под влиянием рассказа Фадея
Петровича, представляется мне щукой, преочень хитрой и осторожной; он и
внешне похож на нее - такой же вытянутый, острые нос и подбородок, уши,
правда, оттопырены, но это для острого слуха.
И, о, эврика! - да это же он отец дочери органиста. Все признаки