"Игорь Тарасевич. Мы должны говорить друг с другом (маленькая повесть)" - читать интересную книгу автора

обычное, без апострофов и всяческих там хвостов и домиков над буквами -
просто, как пишется, так и читается.
- Значит, бум белькербау э... думча - что получается? "Ча" - окончание
родительногопадежа, "белькер" -глагол "любить", а приставка после глагола
указывает на первое лицо единственного числа.
- Я тебя люблю, - широко улыбаясь, громко сказал усатый. Усы у него
поползли к глазам, физиономия стала такой доброй, что у Никулина закололо
под ложечкой. Пиво в ларьке начали продавать еще с прошлой недели. Никулин,
давно живущий на диете, проходил мимо ларька довольно равнодушно, но сейчас
он тяжело заерзал на заскрипевшем стуле, представляя себе холодную кружку с
шапкой пены, сырой запах свежего солода; живот стал совсем мокрым.
- Я тебя люблю, - повторил он, с ненавистью глядя на ученика и опять
доставая платок, - Запишите дальше... Слово "бель" изменяется. Если, скажем,
"любовь", то произносится: бель-еее... - Он вытянул мясистые губы трубочкой:
- Ё-оо... пишется через дефис. А если "душа", "чувство", то, выходит, просто
"бель".
- Еще запишите,-он грузно повернулся назад, к доске, но доски, конечно,
не было, была только торцовая стена -такая же зеленая, с темной ленточкой
бордюра под потолком, - Гм, как же без доски? -удивленно сказал Никулин,
искренне возмущаясь, - Это непорядок... Назначаю вас старостой, - он
посмотрел на усатого, - Чтобы к следующему занятию были доска, мел, тряпка.
Понятно?
Усатый приложил руку к груди:
- Сделаем!
Получив соответствующие заверения, переписав молодых людей в блокнотик,
Никулин испытал чувство некоторого облегчения. Первый урок, на его взгляд,
прошел гладко, а до следующего - целых три дня. Однако страх остался. В его
положении - с больными сердцем и печенью - лишний стресс мог вовсе и не
пригодиться. Никулин опасливо посмотрел на вундеркинда - от того скорее
всего надо было ожидать неприятностей. Вундеркинд четко собирал бебехи, его
глаза глядели прямо, твердо, словно прокурорские.
"Гляди-ка, сопляк, как смотрит!"- подумал Иван Андреевич. Он торопливо
поднялся, так же, как перед началом занятий, бочком поклонился и,
согнувшись, пошел к двери, словно ожидая в спину крика "держи вора!".
На улице молодая зелень обдала его шелестящей на ветру настоящей
жизнью. Голуби круто планировали на песок. Недалекий прудик у кинотеатра
серел сквозь нежные ветки, как облако. Никулин пошарил рукой в воздухе,
захватил на ладонь кусочек мая - весна текла между пальцев, на пальцах
оставался легкий налет, словно налет строительной пыли, оставленной жизнью,
сданной кому-то "под ключ". Никулин поднял лицо к небу, постоял, вздыхая, и
через несколько минут уже нес перед собой на вытянутых руках пол-литровую
кружку - на свежий воздух из ларька.
Здесь, на зеленой лужайке с проплешинами, где валялись пустые
сигаретные коробки и обглоданные рыбьи хвосты, он остановился и сделал
первый глоток. Молодая, горькая влага изнутри схватила горло холодом, холод
покатился вниз по пищеводу, прошелся, покалывая, по всему телу. Никулину
захотелось плакать. Лет тридцать назад, когда он тоже был молодым, по дороге
из школы домой он всегда останавливался здесь и выпивал кружечку. Тогда
ларек имел более солидный вид - без этих рифленых пластмассовых щитов и
стоек, да и публика, на его взгляд, была посолиднев - пиво пили тогда