"Арон Тамаши. Грозовая ночь" - читать интересную книгу автора

удовольствием - легкие качалки-колыбельки.
А сейчас вот трудится он над дранкой.
В великом усердии, окруженный нехитрым плотницким инструментом, сидит
он в своем шалаше-мастерской. Сзади да с боков оберегают его от всякой
помехи дощатые масляно-желтые стены. Открытым же фасадом, обращенным к
закату, скромный этот кров свободно взирает на бескрайние луга плоскогорья.
Их зеркально-ровная гладь, лишь кое-где приподнятая холмиком, сплошь поросла
весенними травами. Правда, травушка пока слабая и совсем еще бледная от
свежего млека земли, но в тоненьких, как дыхание, травинках уже трепещет,
пробивается сила жизни.
Собака ждет.
Ее терпение пока непоколебимо, во взгляде, устремленном на хозяина,
заключена какая-то своя мудрость. И еще - мысль, что раз уж приходится
ждать, так лучше бы употребить это время с пользой. Но - увы! - что может
сделать собака, когда она вот так предоставлена самой себе? Она разглядывает
своего Мастера-Хозяина, словно он - великое творение художника, неизменно
пребывающее в верном сердце своего творца, и думает: а нет ли нужды
подправить что-либо? Разглядывает собака длинную шерсть на голове хозяина и
удивляется, что не такая она подпаленно-белая, как у нее самой, и никаких
черных пятен нет даже в помине - просто взлохмаченный орехового цвета
шерстяной куст, только и всего. Лоб у хозяина костистый, как будто темная
кожа прикрывает малышку скалу; брови как упавшие пшеничные колоски, а
пониже - усы, словно маленькие стожки сена, должно быть, ветер принес их
откуда-то да и уронил ему под нос. Подбородок выточен, надо думать, из дуба,
но с боков стоило бы, пожалуй, подстрогать немного да заточить поаккуратнее.
А вот шея все-таки длинновата.
"Что ж, какой есть!" - говорит себе Чутак.
Пока собака рассматривает его, Бенке с редкостным усердием выкраивает и
строгает, обтачивает и приглаживает дранку. Дранок набралось уже с сотню,
они громоздятся холмиком, все такие одинаковые, когда вместе. Их все больше
и больше, а минуты, сами тому удивляясь, одна за другой скрываются за спиною
времени; и только тянется-тянется стружка, то шурша потихоньку, а то и
присвистывая, как сонный кузнечик.
Собака ждет.
Мышцы на задних лапах подрагивают, словно в укор сердцу: ладно, ладно,
ты-то совсем одурело со своей преданностью, но ведь всякому терпению бывает
конец! Ну хоть бы взгляд бросил хозяин - так нет же. Знай копошится,
туда-сюда поворачивается, наклоняется и все подкладывает и подкладывает к
куче новую дранку да громоздит стружку, которой и без того уже
видимо-невидимо, и она так резко пахнет. Или пусть бы на волю выглянул, хоть
изредка посматривал бы на ласково зеленеющую поляну, посреди которой, точно
одинокий грибок, приютился дом. Да не трехстенный, как вот этот дощатый
шалаш, - настоящий, добротный дом, где пахнет теплом и едой. А в доме этом,
будто стебелек фиалки в теплом ветерке ласки и покоя, клонится, колышется
женская фигура, и - э-эх! - висит там над огнем черный задымленный чугунок,
в котором, ей-же-ей, давно уж сварился обед!
Чутак решительно тявкает.
- Ну, что такое? - отзывается хозяин.
Топчет Чутак ни в чем не повинную мураву и словно указывает туда, в
сторону дома; да он и в самом деле показывает туда, зовет, вот только