"Э.Тайрд-Боффин. Преподаватель симметрии (в вольном переводе А.Битова)" - читать интересную книгу автора

подсаживается незнакомый человек, толстый, лысый, потный, собственно, не
подсаживается, а плюхается, будто - уф! наконец и успел! - успокаивается,
подсыхает под апрельским солнышком и, отпыхтевшись, говорит: "Ну, что ж,
Урбино, много я не могу, но вашу фотографию могу вам по-казать..." Но если с
вами случится такое, как случилось это со мной, не удивляйтесь и не
раздумывайте, а сразу пошлите этого господина подальше. Кстати, послать
подальше - это всегда лучшая философия, мудрость достоинства... Только
понял я это значительно позднее. Только, и поняв, не стал я об^ ладателем
этой доблести по сей день...
Так протяжно вздохнул старый Урбино Ваноски, подняв на меня свои
прекрасные глаза,- ни у кого не встречал я такой прямоты и безответности во
взоре, слитых воедино. Впрочем, он тут же прекрасный свой взор отвел в
смущении, как бы я не подумал, что философия эта и ко мне имеет отношение,
хотя как раз ко мне-то она и имела...
Как корреспондент "Серсдэй ивнинг" и "Иестердэй ньюс" я брал у него
интервью. Мы сидели в крохотной его каморке, но такой чистой и пустой, что
как бы даже чересчур просторной. Всей мебели был один фанерный дырявый шкаф.
Это была бы настоящая тюремная камера, если бы не какая-то покорность
обстановки: комната была узницей его взгляда, а не он-ее узником. Комната
обрамляла лицо хозяина, а лицо было рамкой его глаз. Эта вписанность друг в
друга была как бы обратной: лица во взгляд, комнаты в лицо.
Конура его находилась под самой кровлей, и в скошенное оконце уже не
были видны ни двор, ни крыши, а только клочок неба с вплывшим в раму
облачком. Я сидел на единственном венском стуле, очень непрочно; Ваноски -
на своей узкой откидной койке. Его очень бритое длинное лицо было таким же
чистым, как его комната, и даже младокожим, что почему-то подчеркивало его
старость, придавало ей глубину. Ах, как пусто, как чисто, как подготовлено,
чтобы покидать каждое мгновение в полном расчете с внешним миром! Ничего не
было в этой комнате - лишь я, с толстотою и неприличием своего здоровья и
желания быть, ощущал не то кухонный жар своего тела, не то прохладу склепа:
то ли я был здесь из другоТо пространства, то ли оно - было другим...
Что-то сместилось в моем восприятии: я беспрестанно путал внешнюю и
внутреннюю поверхность явлений и предметов - чувство из неуютных) - уже с
неприязнью взглядывал на этого маньяка, написавшего однако "Последний случай
писем" - книгу столь удивительную, что только я сам бы мог ее написать,
если бы мог... С такой радостью схватился я за это безнадежное задание -
отыскать могилу загадочного Ваноски1 И вот ни тебе, нашел! не могилу, а
самого и живого! Но вот живого ли? Нашел - чтобы стынуть от соседства этого
минус-человека, удивляться иронии провидения, посылающего способность, даже
не способность - возможность, даже не возможность - случай возможности
создания такой книги... такая сила - в мертвых чреслах нежившего
человека... наткнуться горячей, пульсирующей завистью на напрасность любой
зависти и еще испытывать мучительное чувство неловкости оттого, что
тормошишь добросовестно удалившегося от жизни человека, словно это твоя роль
- доставить ему последнюю, все-таки живую боль. Любое мое движение
разрывало его ветхий пепельный кокон, похожий, по детской памяти, на
опустевшее осиное гнездо! Теперь мне казалось, что с первого взгляда, как
только я вошел к нему в лифт, старик признал во мне своего палача - столько
тоски, в пределах воспитанности и приличия, но до краев заполнив площадочку
этих пределов, выразил его первый взгляд. Не мог он вот так смотреть на