"Э.Тайрд-Боффин. Преподаватель симметрии (в вольном переводе А.Битова)" - читать интересную книгу автора

никогда еще такого не видел. Ровно и сплошь. Он их не утирал.
Не знаю, отчего я на него так злился? Я хотел ему даже сказать, что уже
читал это, причем у него же. Хотел, но все-таки не мог.
- Вот вы мне уже и не верите...- вздохнул Ваноски.- А мне все равно.
Мне бы уж поскорее. Она меня там ждет. Подзадержался я. Ну, ничего. Здесь
она ждала меня дольше. Вам хотелось бы знать, как на самом деле? А я не
помню, что я написал, а что прожил. Да я и не понимал никогда, почему это
отдельно. Я думаю, что все именно так и было, потому что я на этот раз
только рассказывал, как помню, ничего не сочинял. Может быть, вы правы, и я
- писатель... Несчастное существо! Все думают, что самое трудное выдумать,
что писать... Нет, самое трудное - выдумать того, кто пишет. Все, кого мы
читаем и чтим, сумели выдумать из себя того, кто писал за них. А кто тогда
они сами, помимо того, кто пишет? Страшно представить себе это одиночество.
Счастливы только другие люди: они трудятся, любят, рожают, умирают. Эти и
умереть не могут. Они на это не способны. Они, как актеры, только играют всю
жизнь одну роль: самих себя. Для других. Их жизнь им не принадлежит. Это
рабы людей, рабы любящих их. Они не умеют любить, как монахи не умеют
верить. Если любить и верить, то зачем писать или молиться? Обнимешь живую
женщину - а это образ, потянешься к Вогу - а это слова, припадешь к земле
- а это родина. И земля выпихнет тебя из себя, великого, наружу, как
памятник, как мощи, чтобы не в земле, а на родине ты торчал, так и не
погребенный... Я всегда мечтал только об одном: бросить писать, начать жить.
О, я уже мог! и тогда бы я больше ни строчки не написал. С великим
удовольствием, к превеликому счастью. Я уже почти любил! - судьба отняла.
Мы уже шли из-под венца, когда она наступила на эту невидимую, серую... а
шел дождь, и мы бежали, взявшись за руки, смеясь, от мэрии к автомобилю...
она запнулась о подол своего подвенечного, потеряла туфлю... и прямо голой
пяткой на голый провод!.. Выл! у меня все время был выход - любить. Я мог
победить этого, с портфелем и фотографией, как в сказке: только любовью. Да
прогони я его сразу или не придай значения этой подделке... ведь это же была
подделка! А я подделал под нее жизнь свою!.. Да кабы только свою... Да будь
я подлец, брось Дику, а хоть француженку, хоть голландку, зато полюби... так
нет же - никого! А ведь парикмахершу, уж точно, полюбить было можно... Но я
ведь ОДНУ любил, эту бумажную Елену. Мне и сон такой был.
После гибели Дики я сжег роман и не выходил из дому. Еду мне кто-то
приносил. Может, даже парикмахерша. Но женщин я не помню ни одной. И через
год мне снится, будто я лечу над нарисованной страной, вроде Греции, вроде
графики Пи-кассо на античные темы, только как-то еще условнее и пародийнее.
Там, внизу подо мною, царит какая-то вакхическая идиллия: овцы, козы,
пастухи, пастушки... и все заняты только любовью. Они тоже бумажные, как
детские, вырезанные из тетрадки в клеточку куклы. Именно что сон был - на
бумаге в клеточку... Зрелище их бумажной любви меня сначала смешит, потом
забавляет, а потом и увлекает: я ощущаю себя таким же бумажным, но и таким
же способным, как они,- лечу, выискивая себе подругу, а они все уже заняты.
Способность моя растет, а подруги все нет. Наконец - есть. Я снижаюсь; она
уже видит меня, раскрывает навстречу объятия; я пикирую на нее... и тут
становлюсь собой, не бумажным, а живым и - прорываю этот листок из школьной
тетрадки.
В тот день я впервые вышел в город. Я бродил бесцельно и долго и снова
заглядывал в лица, но уже не в поисках мифической Елены, не отделяя женщин