"Евгений Сыч. Еще раз (Фантастическая повесть)" - читать интересную книгу автора

- Нет, - медленно и с недоумением ответил Леонид Григорьевич,
прислушиваясь к себе. - Мне не плохо. Мне хорошо. А ты кто?
Девочка, юная и большеглазая, резко отпрянула от него, и из-под
длинных ресниц брызнули слезы - будто кнопку нажал. Мисюра не узнал, а
понял: Марьюшка, и повернулся к ней, и заговорил с ней ласково и
успокаивающе, как не мог, не умел говорить тогда, давно, двадцать лет
назад. Объяснял, что во сне ему, наверное, действительно стало плохо,
может быть, даже сознание потерял и поэтому совершенно не отвечает за свои
слова, ее испугавшие. И девочка тоже прижалась к нему и тоже стала шептать
что-то успокаивающее. Он слушал и осознавал, какой сегодня день,
вспоминая, где он. Стояла осень. Лес уже видел осенние сны, но подарил
напоследок октябрь теплой погоды - нежданную милость.
Леха вспомнил все.
Вчера, двадцать лет назад, Марьюшка заявилась к нему в общежитие и
после короткого, но бурного объяснения буквально заставила приехать сюда,
на копыловскую директорскую дачу. Вспомнил, как шли они в темноту,
особенно густую между маленьких чужих дач, шли по большому коллективному
саду, чуткому и настороженному, и он еще подумал, что совсем не удивился
бы, если б какой-нибудь домик, более нервный, чем другие, прыгнул им на
дорогу, перегородил путь и хрипло спросил: "Вам чего здесь надо?" А ему
там вовсе ничего и не надо было, ему даже не хотелось ехать вчера на эту
дачу, потому что сговорился утром с однокурсниками на рыбалку. А подводить
друзей он не любил.
Впрочем, это тот Леха был компанейским, общительным парнем - и кончил
смертью от лучевого удара, не найдя покоя даже в смерти. Нынешнего же
корчило от обиды в спальном мешке рядом с далекой, любимой когда-то
девушкой. "Гад старик, - думал Мисюра разочарованно. - Выбрал же день.
Выбрал же, сволочь, ночь. Придумал же, куда и когда".
Голова заболела тонко-тонко под черепом, будто иглой мозг укололи и
продолжали колоть.
- А бумага здесь есть? - спросил Мисюра, осторожно высвобождаясь из
тонких и нежных рук. - Бумага мне нужна. И что-нибудь чем писать.
- Поищу, - ответила ошеломленная девочка.
Он смотрел на нее, пока она возилась в большой девчачьей,
пустяковиной набитой сумке, откуда разлетались шпильки, помада, исписанные
конспектами тетрадки. Он смотрел, привыкая к мысли, что это не та Марья,
совсем другая. Или он не может узнать ее? Ту, сорокалетнюю, выцветшую, как
моль, помнит, камнем на шее висит, пальчики мертвые сцепила - не
разожмешь. А девочку из двадцатилетней дали, лицо ее, голос - не
вспомнить.
- Ты знаешь, как назло, ни бумаги, ни ручки. Можно обложку от
конспекта оторвать, только чем писать будешь?
- Не обижайся, мне придется уйти, - сказал Мисюра решительно. Вылез
из спального мешка, сгреб плащ-болонью (тот зашуршал забыто), всунул ноги
в новые, не разношенные еще ботинки-корочки.
Когда двадцать лет назад, рассорившись, он уходил с копыловской дачи,
Марьюшка молчала как тень, будто голоса лишилась.
- Так надо, маленькая, - сказал Леонид Григорьевич, обнимая девочку
за плечи. Пальцы нащупали на рукаве вышитую букву "М". Все-таки это она,
Марья, почему-то сразу успокоился Мисюра. Они просто находятся сейчас в