"Евгений Сыч. Еще раз (Фантастическая повесть)" - читать интересную книгу автора

Ведь что в человеке удивительно? Избирательная способность. Сколько у
Мисюры за два десятка лет интриг, связей, любовей было - а лишь Марьюшка
осталась занозой. Почему? Может, потому что сразу понимал: она из тех, на
которых женятся. А он отошел в сторону, уклонился, собой был занят. Или
потому, что знал - до него у нее никого не было, и представлялось
невероятное - никого не было и после.
"Мне лицо твое - как пощечина. Мне походка твоя - головная боль. Ты
шагаешь прямо по мозгу моему, по складчатой его коре и не спотыкаешься на
складках. Каблучки твои ввинчиваются в серое вещество, и остаются на
веществе том точки, горячие точки, больные. Ты проходишь во мне. А видишь
ли ты птицу? Слышишь ли, как бьется она меж двух пылающих полушарий, где
проложены твои следы? Ты спишь беззвучно, как прежде. Но с середины
эскалатора не попасть в начало, эскалатор движется. На нем плотно,
ступенька за ступенькой, выстроились люди. И некуда прыгнуть - вбок. И все
ближе к концу".
Легко в школе решать задачки по арифметике: не сошелся ответ -
вернись, начни сначала.
Начни с утра.
Утром Марья убежала на работу. Мисюра ушел в гостиницу. Но вечером
опять пришел.
А светской беседы больше не получалось. И вспоминать ни о чем уже не
хотелось.
Марья торшер зажгла, включила музыку - одну из двух кассет, которые в
клубе своем подростковом у Аси Модестовны взяла как-то, к очередному
занятию готовясь. Включила - и сама включилась, руки стали легкими, грудь
поднялась от расширившихся, озоном наполненных легких, пятками пола не
касалась - на пальчиках скользила. Голос помягчел на нижних нотах,
зазвенел на верхних.
- Халтурка у меня тут была, - начала рассказывать Марьюшка Мисюре, но
он, хоть слушал внимательно, не понимал, задавал лишние вопросы, не верил,
что ли?
А главное - не хотел принять как обыкновенное то, что Марьюшке вполне
понятным казалось и ни в каких пояснениях не нуждалось: что за девочки?
Почему - молчат, и все - безымянные, и серафим крылатый, как у Феофана
Грека?
- Нет, ты не понимаешь, - толковала Марья, вся в музыке, как в
облаке. - Там, в выставочном зале, где я работаю, я кормлю сытых. Помнишь,
как биологи у нас в универе опыты проводили? Птичку поселили в лаборатории
и корма ей дали сверх меры. Так она птенчиков своих ненаглядных до смерти
закармливала. Набьет их утробки детские под завязку, они клювики уже
захлопывают, сытые, а мать крепким клювом своим их, мягкие, открывает. И
червяка туда тычет. И я тычу - сверх меры - ненужную, зряшную пищу. Все и
так все знают. Телевизоры смотрят. В кино ходят. Шкафы книгами уставлены.
Пунина читали. Гершензон-Чагодаеву - насквозь. Роже Гароди - по диагонали.
Только и остается помахать перед закрытыми клювиками червяком: хотите?
нет?
- Ты преувеличиваешь, - не согласился Мисюра.
- А, - не приняла Марья. - Кто не интересуется, тот и не знает, да
тому и ни к чему. А эти девочки... Они вдыхали то, что я хотела им дать,
они словно перекачивали из меня знания, и - веришь ли? - впервые я