"Евгений Сыч. Еще раз (Фантастическая повесть)" - читать интересную книгу автора

ему подпортила.
Серые выцветшие глаза Козлова смотрели на Марью с неподдельным
интересом: вдруг упустил нечто, устал и отстал. А Марьюшка прислонилась
спиной к мраморной зальной колонне, как графиня из старого романа, и
сказала:
- Шел бы ты, Козлов, - после чего он действительно ушел, бормоча
более для себя, чем для нее:
- Повредилась в уме, точно, ну смотри, я тебе добра желаю.
Прочь, не порочь, не порочь, напророчишь пропасть. Пропади, просяным
зерном рассыпайся...
Что же до персональной выставки, то ее Маренис конечно же выбил. И
конечно же собирался от этой персоналки получить все что можно и немножко
сверх того. Ведь так только говорят обычно, что жить хорошо тем, у кого
светлые идеалы, а Маренису было твердо известно: жить хорошо тем, у кого
не идеалы - деньги. Так что пусть уж те, кто с идеалами, стоят в очереди
за плавленым сырком, ему, Маренису, это не угрожает. Профессию он выбрал
осознанно, имел членский билет Союза художников и членских значков - целых
два: один намертво пришпилен к парадному костюму хитрой зацепкой, другой в
командировки надевал. Во всем порядок должен быть. Нельзя без порядка. И
раз уж стал он художником - значит, полагалось ему свои творения публике
являть. То, что художник он лишь по билету, теперь уже к делу не
относилось. У нас ведь как заведено? Кто лекарства прописывает - доктор,
кто в рифму пишет - поэт, кто в тюрьме сидит - преступник. Хотя лекарства
может прописывать и шарлатан, стихи творить - графоман, а в тюрьме сидеть
- Мандельштам. И тем не менее.
К тому же следует поправку сделать на местные условия, на специфику,
так сказать. Пустить того же пресловутого Сикейроса в здешний климат -
далеко бы пошел? Да ему бы автобусные остановки расписывать не доверили,
худсовет зарубил бы на уровне эскизов еще, на корню. "Как у тебя с
реализмом. - спросили бы, - сын пампасов? Слабо тебе реализм превзойти?" А
Маренису что крокодила Гену смальтой выложить, что скульптуру для
центрального городского кладбища, ввергающую посетителей в искреннюю
скорбь, что станковую живопись - все едино. Правда, пейзажей Маренис
практически не писал. В пейзажи надо вкладывать что-то такое,
труднообъяснимое. А он любил, чтобы работы его были легко объяснимы и всем
понятны.
Марьюшкин выпад Маренис не стал бы, скорее всего, принимать всерьез,
если б не персональная. И в выставочный зал Маренис зашел сегодня, будто
долг отдать, с трудом ноги передвигая. Вчера, после злополучного
выставкома, отметили в банкетном зале ресторана "Север" его, Марениса,
юбилей, и много было водки и цветов, и пили все за его здоровье. Его
здоровье пили, как говорили раньше и точней. Тамарова с Кукшиным тоже были
приглашены, и тоже пили, и все, выступая, хвалили Марениса, и смех
перекатывался вдоль длинного банкетного стола. Чем-то не нравился этот
смех Маренису, но в общем удался юбилей. Однако возраст давал себя знать,
не на пользу вышли тосты, болело сердце со вчерашнего дня, всю ночь
болело. Он в принципе и забыл давно, что есть у него сердце, и однажды,
проверяясь в лучшей краевой поликлинике, к которой был прикреплен, спросил
у врача, как отличить больное сердце от здорового. Больное - когда
покалывает, что ли? Врачиха же, молодая и вертлявая, обнадежила его: