"Григорий Свирский. Штрафники " - читать интересную книгу автора

"сына беглянки", как его окрестили, старшину-сверхсрочника. Селявка как-то
объяснял, почему его называют сыном беглянки: "Родительница моя бежала из
колхоза..."
Но не любили его вовсе не за это. Селявка был известным на аэродроме
"сундучником", "кусочником", "жмотом".
Как-то зимой искали валенки для больного солдата, которого отправляли в
Мурманск. Ни у кого не оказалось лишней пары. Так и увезли солдата в
ботиночках. А на другой день открылось, что у Селявки в его огромном
деревянном чемодане-сундуке была запасная пара валенок.
Селявку избили. С той поры жмотов на аэродроме урезонивали так: - Не
будь Селявкой!
Однако в такую ночь и старшина Селявка - гость. Налили ему в железную
кружку спирта, и он разговорился.
Селявка недавно вернулся из Могилева, где посетил свою родительницу.
Рассказав о могилевских ценах и о том, как мучилась родительница в
оккупации, он воскликнул дискантом, что все бы ничего, одно плохо - евреи.
Повозвращались обратно. Поналетели как саранча. Родительница свободную
квартиру заняла, отремонтировала - назад требуют. Пьяно наваливаясь на край
стола, он протянул вдруг в ярости, его красные глаза поболели:
- Жидов надо всех н-на Н-новую землю. Скнарев швырнула него изо всех
сил банкой тушенки. Селявка кинулся к выходу. Скнарев за ним.
Я запоздал на пиршество, приехал как раз в этот момент. Пробираясь на
ощупь вдоль оврага, мимо валунов, я едва успел отскочить в сторону. Мимо
промчался Селявка, размахивая руками и крича что-то своим дискантом,- по
голосу его можно было узнать даже в кромешной тьме. За ним, бранясь, тяжело,
в унтах, бежал Скнарев. Следом еще кто-то, потом я присмотрелся, узнал:
штурман Иосиф Иохведсон, скнаревский ученик. Он кричал изо всех сил:
- Александр Ильич! Александр Ильич! Вам не надо его бить! Вам не надо!
Скнарев остановился, тяжело дыша. Из землянки выглянул капитан Шкаруба,
без кителя, в тельняшке, подошел, хрустя унтами по сырому снежку:
- Ты что вскипел, Александр Ильич. Подумаешь, ну, ляпнул... Ты что? А?
И в этой тяжелой ночной тишине мы услышали: - Я сам еврей.
Шкаруба гулко захохотал, даже присел от хохота на своих собачьих унтах.
-- Ты?! С твоей-то рязанской мордой. Тут уж все захохотали, даже лейтенант
Иохведсон, который все выглядывал в темноте Селявку.
Смеялись от души, бездумно-весело. Затихли. И в этой сырой тишине
послышался сипловатый голос Скнарева. Убежденный. Гневный.
- Я - еврей! Как есть! Кто-то там был виноват, а свалили на меня. На
мне отыгрываются... - И в глубоком молчании, только снег поскрипывал под
ногами: - Ну? Не еврей я? Никто не произнес ни слова. Так и стояли,
обступив Шкарубу, я, Скнарев, Иосиф Иохведсон, и тучи над заполярным
аэродромом показались мне и ниже, и чернее, и тягостнее. Стылую,
пронизывающую тишину прервал наконец бас Шкарубы:
- Ну, так, евреи. Пошли! Запьем это дело русской горькой.
...14 октября 1944 года флаг-штурман Скнарев сгорел вместе с нашим
командиром полка Сыромятниковым над немецким караваном, а на другой день мы
слушали по Московскому радио, сняв шапки и не скрывая слез:
"...Присвоить звание Героя Советского Союза (посмертно):
...гвардии полковнику Сыромятникову Борису Павловичу,
...гвардии майору Скнареву Александру Ильичу..."