"Григорий Свирский. Штрафники " - читать интересную книгу автора

политику. По уши!.. Теперь снова нас стрелять начнут, да?.. - И он заплакал
пьяными слезами. - Ко-ончился, Илюшенька. Живого в гроб положим...
Перед Ухтой вагон опохмелялся, каждое купе хвалило свой огуречный или
капустный рассол, шел обмен рассолами, с разнотравьем, кислинкой, и вдруг
шутки и разговоры оборвались на полуслове, все высыпали в коридор, обступили
полузамерзшие окна. Потянулась в полярной тьме колючая проволока,
подсвеченная прожекторами. Вот уже десять минут стучат колеса, двадцать, а
все тянется белая, в морозном инее, колючка, и нет ей конца.
- Княжпогост! - шепнул Давид Израилевич. - Вечная пересылка. По
костям едем...
Вагон притих. Сникли "блатные" песни. Снова разбрелись по купе, но
коридор уж не пустовал. Все время кто-то стоял, точно примороженный к
льдистому стеклу.
Проводили ухтинцев, стала увязывать пожитки шахтерская Инта.
- М-да, - сказал вздремнувший было Цин, - после Иосифа
свет-Виссарионовича золотые финтифлюхи на кителях остались только у шахтеров
и дипломатов. Под землей роющих. Перст Божий, а?
Ему никто не ответил: вагоны шли по каторжной земле. Вот уже много
часов. После Инты, за станцией Сивая Маска, полярные ветры по деревьям как
ножом прошлись. Елочки все ниже-ниже. Еще несколько километров, и деревья
скрючились, прижались к земле, серые, морщинистые, как в тряпье; казалось,
лес положили на мерзлую землю, как колонну зэков.
Станции замелькали с нерусскими названиями. Сейда, Мульда, Халмер-Ю.
Нет, Халмер-Ю еще не было. Это мне показалось. Оно за Воркутой. Просто все
заколочено, занесено по крыши. Ни дымков, ни тропок в снегу. Безлюдье.
Да и тундра зимой словно и не земля вовсе. Скованный льдом разлив.
Изредка торчат из-подо льда кустики. Даже не кустики - прутики. Редкие, как
бородка Цина.
Перед Воркутой затолкалась проводница, заругалась. Я собрал постель,
подготовил. Но ее интересовала вовсе не постель, постель подождет, а пустые
бутылки. "Положенное", как она сказала. Посудой были забиты служебное купе,
полтамбура, котельная и даже уборная, которую по сему случаю заперли.
"Потерпишь!" - сказала она кому-то, дергавшему дверцу.
Чтобы не мешать службе выискивать во всех углах положенное, мы сбились
в коридоре, и тучный пыхтящий Давид Израилевич, с которым мы разговорились
по душам, сказал вдруг:
- У нас, любезнейший, нечеловеческая задача. Ужасная! Мы - эксперты
комиссии, которая едет убивать Полянского, вы знаете это... И его ничто не
спасет, если он ошибся. Все предрешено наверху... А каждого из нас Илюша
спас. - Помолчал, глядя на меня испытующе-нервно, как смотрят порой бывшие
каторжники, решившие рассказать о сокровенном. А вдруг напорешься на
неверие, зевок?
--...Вот Цин, - зашептал толстяк с жаром, которого я в нем и не
подозревал. - Хотите послушать?.. В сорок девятом десятку кончал. Стал
бесконвойным. Появилась у Цина в Ухте любовь. А у любви сынок. Желтенький
Цин, которому отец доставал молоко, меняя на него лагерную пайку. Как-то
опоздал Цин на вечернюю поверку: не достал молока, избегался.
А если нет человека на поверке, значит, побег. За побег, любезнейший,
расстрел. Без формальностей...
Геологи дали Полянскому телеграмму, он весь день мчался по зимней