"Татьяна Львовна Сухотина-Толстая. Дневник " - читать интересную книгу автора

большей частью видала это в стариках, и не потому что они стары, а потому,
вероятно, что молодежи я не встречала живой: это все ходячие мертвецы те,
которых я знаю. Старости в этом нет, кто любил прекрасное, кто вдохновлялся,
умилялся, тот так же будет вдохновляться и плакать перед красотой, когда ему
будет сто лет. Как Ге, который, когда рисует, сидит далеко от своего
рисунка, глаза его улыбаются, торчат его белые волосы, и он кричит во всю
глотку: "Voila un tableau!" {Вот так картина! (франц.)} Он - один из редких
художников, в произведениях которого видно вдохновение. Форма иногда немного
груба и не отделана, но это оттого, что он перестал хорошо видеть, а
содержание в его вещах всегда удивительно сильно и трогательно. Когда он
развесил свои эскизы углем (иллюстрации к Евангелию) и рассказывал нам смысл
их, то что-то мне подступило к горлу. Мне плакать хотелось от восторга и
даже казалось, что слезы - это мало слишком, что есть какое-то высшее
выражение своего умиления и восторга не словами и не слезами. Так же я
чувствовала, когда читала "Чем люди живы", когда в университете читали
"Много ли человеку земли нужно", когда я целый день провела в Третьяковской
галерее перед "Христом в пустыне" Крамского и каждый раз, как я читаю или
вижу что-нибудь прекрасное.
Дедушка Ге пишет мне письма и дает мне советы насчет того, как мне
учиться живописи 12. Он так серьезно относится к моему учению, что как будто
обязывает и меня смотреть на это так же серьезно. Я изучаю теперь
перспективу и восхищаюсь тем, как это хорошо придумано и как просто. Учебник
мой довольно глуп тем, что, не объясняя, показывает мне самые удивительные
вещи.
Рисую довольно много и желаю рисовать в сто раз больше. Только бы
здоровье было хорошо. А то часто у меня бывают мигрени, головокружение и
тошнота от малокровия, и тогда я теряю всякую энергию и несчастна.
Я нарисовала тетю Таню углем, и все очень хвалили, и тетя Таня пишет,
что дядя Саша повесил рисунок в рамке к себе в кабинет. Я очень горда. Что
же я ничего не пишу о Пирогове: там было удивительное событие. На другое
утро нашего приезда является Трескин. Он, вероятно, от Фетов узнал, что мы
поехали в Пирогово, и прискакал. Я с ним ни одного слова не сказала, и он
говорил только с Машей нашей и с Верой Толстой. Он говорил, что так не
кончится, что он убьет меня, вызовет Сережу на дуэль и всякий вздор, что
всякое ребячество у него прошло, но что от этого еще хуже, и несколько раз
принимался плакать, и Маша, глядя на него, тоже ревела. Ужасно постыдная для
меня история, но себя тем утешаю, что если бы не я, то кто-нибудь другой
привел бы его в такое состояние.
Я себе дала слово, после истории с Юрием, что буду осторожна.
И вот опять такая же история, но уже теперь наверное ничего подобного
не будет. Я не понимаю, как могут меня любить люди, которых я не люблю, и -
наоборот: как люди, которых я люблю, могут не любить меня? Как, однако, я
невыносимо самоуверенна!
Я сейчас, подумавши, не нашла ни одного человека, который бы меня не
любил, когда я его любила. Может быть потому, что я раз только любила, и то
это было очень по-детски и поверхностно. Но все-таки это была - настоящая
любовь, и что хорошо в ней было, это что она была необыкновенно чиста и
молода. Я думаю, я теперь не могла бы так любить. Да и не надо.
Я думала сегодня о том, что мне не надо желать замуж выходить, а надо
работать над живописью, чтобы дойти до чего-нибудь порядочного.